Армен Джигарханян: «Я счастлив, когда дурачусь»

Он сыграл вагон и маленькую тележку ролей, примерил на себя сотни масок. Актер — штучный, режиссер — неутомимый, мудрец — на все времена. Седой философ Армен Джигарханян, перешагнувший 75-летний рубеж, по-прежнему не ведает покоя: снимается в кино, руководит собственным театром. Именно сцена, как говорит Армен Борисович, лечит его от всех напастей.
И не дает почувствовать свой солидный уже по всем меркам возраст.
– Армен Борисович, вы оптимист или пессимист по жизни?
– Думаю, реалист. Мне кажется, это лучшее. В этой категории есть же и более сложные материи: иллюзия, самообман. Или у Достоевского есть гениальная фраза: «Самоотравление собственной фантазией». Но если серьезно, если не кокетничать, то, думаю, что реалист — это лучшее. Я за правду.
– Правда у каждого своя. Скажем, режиссер Райхельгауз как-то про ваш театр сказал: режиссуры никакой, не театр, а драмкружок какой-то.
– Это неправда, это заблуждение. И давайте его заблуждение оставим при нем. Правда в том, что театр — это безумно интересно и безумно сложно. Меня спрашивают иногда: зачем тебе театр — столько хлопот! И у меня даже есть один готовый ответ: чувство отца и деда. Знаете как: молодые актеры — и я, седой, смотрю на них. И все, утирая слезу, стоя аплодируют… А вообще постоянно сомневаюсь, каждый день прихожу, вижу что-то — и слезы душат. Стал сентиментальным, наверное, потому что старый стал. Думаю: ох как хорошо. А выхожу из театра, и в голове: зачем мне это нужно? Все болит, сейчас лежал бы на диване, пил кофе… Но знаете, когда я бываю по-настоящему счастлив? Когда дурачусь.
– Вам уже 76. Это правда, или цифры врут? На сколько лет сами себя ощущаете?
– Очень странный вопрос для меня. Потому что моя профессия — уговорить всех вас, и себя в том числе, что я — Ромео.
– Имеете в виду, что у актеров возраста нет?
– Нет, есть возраст, и серьезно есть. Просто осознание этого — довольно трудная задача. Я вот много лет актером работаю. Очень много. И до сих пор не могу понять, что меня будит, и я вдруг становлюсь Ромео или Отелло. Один раз и навсегда уговорить вас, и себя в том, что мне 20, а не 76 — невозможно. Нужно каждый день переживать это заново. Скажу вам: если вы выйдете на сцену, то можете запросто инфаркт получить. Потому что такова психофизика. А для меня это стало жизнью, причем по-настоящему и серьезно. Вдруг становиться Отелло. Или Ромео. И ты становишься, и этим живешь…
– Но есть, что называется, и проза жизни. Эльдар Рязанов, например, на вопрос, в какие моменты он ощущает свой возраст, ответил: «Когда завязываю шнурки».
– Вы будете смеяться — он таки прав. Шнурки — конечно, понятие условное, а в принципе любое преодоление указывает тебе на твое состояние. Жизнь вообще, а особенно то, что называют творчеством — все равно преодоление. Если такого преодоления нет, то мы уже никакие.
– Актер — что ребенок. Не зря актеров называют детьми, даже «сукиными детьми». А когда стали режиссером, руководителем театра, почувствовали себя старше?
– Нет-нет, ни в коем случае. Причем скажу вам честно — я не чувствую себя режиссером. Скажу еще страшнее вещь — я вообще не понимаю, что такое режиссер. У нас есть костюмеры, которые больше режиссеры, чем мы. Потому что они так оденут, так платок повяжут, что получается образ. Или звукорежиссер, который говорит: я вчера слушал, фоновую музыку чуть тише сделал, потому что артист надрывается… Поэтому для меня нет таких профессий: режиссеры, звуковики, костюмеры. Это все люди театра. Начиная от билетеров и заканчивая худруком.
– Вы по-прежнему снимаетесь в кино, совмещаете его с театром. Можете сказать, что ведете активный образ жизни?
– Нет. Самая активная часть моей жизни — это театр. Я прихожу, работаю и вместе с актерами рожаю, ребенка этого воспитываю, кормлю грудью и так далее. А активность моя — это лишь видимость, я очень ленивый. Хотя нет, ленивый — плохое слово. Я люблю уединенность. Именно уединенность, а не одиночество — от слова «одиночество» веет каким-то драматизмом. У меня просто свой мир, и это необязательно живые персонажи. Могу, например, часами сидеть в кресле, тупо уставившись в телик. Что же касается работы — честно вам скажу, я удивляюсь. Вот выхожу из дома один и иногда думаю: не доберусь до театра. А сюда приезжаю, и такая энергетика — кажется, сейчас всех разнесу. Откуда вдруг?
– Театр продлевает вам жизнь?
– Трудно сказать. Конечно, я очень люблю театр, я в нем нуждаюсь. И эту жизнь театральную с возрастом начинаю все больше любить. Наверное, театр дает мне какие-то силы. Потому что, с одной стороны, есть истинная правда, а с другой — то, что мы для себя придумываем, творим. Феллини писал в своих книгах: «Я не верю в слова: “и тогда я понял”». Человек ничего не понимает. В лучшем случае он может почувствовать. Как-то раз у Гарика Каспарова, нашего великого шахматиста, я спросил: «Что это — быть лучшим в твоей игре? Природная одаренность, знание дебютов?» — «Ерунда, — говорит. — Интуиция. Я смотрю на доску и чувствую, что надо сыграть так».
– В вашей профессии интуиция много значит?
– Самое важное! И в профессии, и в жизни. Я так думаю. Если человек накапливает жизнь, он учится. И это находит отражение в его поступках. Как мы говорим: «опытный он». Когда молодым артистам советую что-то, я говорю: вы поверьте, я опытнее вас. И потом, самое важное, я это пережил когда-то. Вот на этом строится опыт. И я надеюсь, они мне верят. Потому что я опытный, и моя интуиция основана на большем.
– А часто интуиция подводит?
– Не могу вам посчитать, сколько раз. Но скажу, что это имеет место, ибо гениально сказал Толстой, он написал, что «у меня уже все готово к созданию романа, не хватает только энергии заблуждения». Подумайте об этом. Потому что жизнь, и мы это уже поняли с вами, — невероятно сложная вещь. Вот мы уже решили, мы увидели: вроде да, вроде все совпадает, все сходится. Но в самую последнюю минуту мы должны себе сказать: а есть ли у нас энергия заблуждения? Я думаю, что это самое важное, самое серьезное. Элемент сомнения.
– Театром вы руководите уже почти 15 лет, и в этом доме решаете все сами. Какое решение далось вам сложнее всего?
– Знаете, Михаил Чехов, когда его попросили одним словом определить понятие «жизнь», сказал: «Вдруг». Вот случилось это «вдруг», сошлись ветры, магнитные полюса — это произошло. Не случилось — значит, не случилось. Все еще может быть, а может и не быть. А может, я и не поймал, не узнал — «вдруг» было, а я все туда смотрел (кивает на окно). Искусству свойственна случайная закономерность. Все случайно. Чтобы вы поняли, расскажу такую историю. Я должен был сниматься в одной картине. И знал, что они хотят, чтобы я снимался. Более того, я и сам очень хотел там сниматься. Пришел к гримерше, чтобы как-то поискать образ, сел в кресло. Она в зеркало так смотрит на меня, так гладит мне волосы — вроде уже как своего, родного. «Ну что, — спрашивает, — уже подумали, что мы будем делать?» Начинаем с ней разговаривать, я уже вроде как герой картины. И вдруг она говорит: «Ой, как много перхоти у вас на голове». И я вдруг из героя превращаюсь в человека с перхотью. Вдруг!.. Может, я неправильно рассуждаю, но, в общем, в эту картину я не попал.
– По собственной инициативе?
– Не знаю. Пробы сделали, я играл там. Я опытный артист, вроде понимаю, как себя вести надо. Потом узнаю, что меня не утвердили и ищут другого кого-то… Эта любовь не произошла. Потому что я…
– Потому что вы оказались человеком с перхотью?
– Нет. Потому что самое для меня главное слово в жизни — это «вдруг». Есть «вдруг» — вперед, сильно, революция, ура! И есть «вдруг», которое полетит обратно, и все развалится…
– В обыденной жизни вас что-то еще удивляет? Или все уже знаете, все повидали на своем веку?
– Меня удивляют дети — неожиданностью реакции, какой-то правдой своей. Потому что если мы с вами посмотрим, как дети удивляются, какие у них лица, глаза — вот это, наверное, и будет самое важное. «Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины» — помните? А взрослые этой истиной живут. Они испорчены информацией, они — думают… Как-то к одному хорошему врачу пришел — говорит: пойдем, будем записывать твое сердце — посмотрим, как оно работает. Вдруг во время этой записи, ничего не сказав, он уколол мне палец. И это сразу отразилось на биении сердца. То есть вот как организм реагирует на явление. Театр на этом и построен — удивление. И я думаю, что это главное достоинство искусства. Почему мы плачем с вами? Я, взрослый человек, все видел, но здесь на спектакле «Ромео и Джульетта» я плачу. Потому что это меня задевает…
– Армен Борисович, вы ощущаете себя уходящей натурой?
– Нет. Я о себе думаю всегда хорошо. Я знаю, что могу и что не могу. Бегать не могу — знаю я уже. А что-то могу еще. В своем деле. Потому что, скажем, мне приносят сценарий, я смотрю на него и думаю: да, это сыграю. И у меня нет такого: мол, не надо, я уходящая натура…
– Однако на сцену не выходите?
– Да, лет пять уже. А может, даже больше. Почему? Из-за физики, из-за морали. Это сложный вопрос, мы с вами никогда не найдем тот самый ответ… Но выйду еще. Есть один вариант, при котором, может быть, еще выйду. Так что я не уходящий.
– Компьютер освоили?
– Нет. Не хочу. Я боюсь очень, что мы убьем в себе вот это желание туда (поднимает вверх указательный палец) проникать. Я должен пережить это, пропустить через себя. Компьютер для этого мне не нужен абсолютно. Более того — я боюсь…
– А к тому, что называют великим, можно привыкнуть?
– Мне нельзя привыкать. У меня такая профессия, что, не дай Б-г, я на секунду так подумаю. К примеру, вчера я играл так, что в зале рыдали, а сегодня у меня одышка какая-то началась. Представляете, я скажу: «Ребят, да я народный артист». Мне ответят: «Ну и что? Плохо играешь». И что делать? Есть потрясающая фраза, очень страшная для актера: «Как всегда, хорошо играет Джигарханян». И все, конец. Потому что тогда я уже не актер, а кусочек памятника. Напоследок расскажу вам такую историю. Однажды я оказался в Риме, меня повели смотреть самые древние часы. Меня не так потрясло, что вот эта палка — самая древняя, но там была потрясающая надпись: «Сейчас больше, чем ты думаешь». Вот я думаю, что это самое серьезное. И то, к чему мы не готовы. Что сейчас больше, чем мы думаем…
Дмитрий МЕЛЬМАН, Россия