Пастернак и Бабель в Париже и Москве

Две полярности. Один — поэт, тончайший лирик и тяготеющий к философским вопросам бытия, — это Пастернак. Другой — это Бабель, яркий бытописатель с ироническим и сатирическим уклоном, пытавшийся разобраться в вопросах жизни, смерти и любви. Разные фигуры и по-разному выглядевшие: относительно высокий и худощавый Борис Пастернак с библейским лицом. Гармоничный, но с бушующим внутренним огнем. И небольшой, округлый, с овальным ликом и блуждающей улыбкой — Исаак Бабель.
Пастернак родился в Москве, Бабель — в Одессе, на Молдаванке. О Пастернаке написаны горы книг и монографий, о Бабеле — значительно меньше, но тоже кое-что, поэтому только легкое прикосновение к линии жизни, весьма ломанной и искривленной.
 

Небожитель Борис Пастернак
Родители: отец — художник, мать — пианистка. Борис Пастернак с юных лет несколько раз резко менял направление: увлекаясь музыкой, он оставил ее ради философии, а потом философию — ради поэзии. Однажды Пастернак в какой-то тоске и муке заявил: «Мир — это музыка, к которой надо найти слова. Надо найти слова!» И он их мучительно искал всю жизнь, отвергнув всякие лингвистические выкрутасы футуристов.
Марина Цветаева отмечала: 
«…Внешне осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз от араба и от его коня: настороженность, вслушивание, — и вот-вот… Полнейшая готовность к бегу… Захлебывание младенца. Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается, — точно грудь не вмещает: а-ах!.. Пастернак поэт наибольшей пронзаемости, следовательно, — пронзительности. Всё в него ударяет… Удар. — Отдача. …тысячетвердое эхо всех его Кавказов… Пастернак — это сплошное настежь…»
Рюрик Ивнев вспоминал, что своих собеседников Пастернак «восхищал, очаровывал и утомлял, как гипнотизер. После разговора с ним человек, любивший и понимавший его, отходил, шатаясь от усталости и наслаждения, а не понимавший — с глупой улыбкой, пожимающий плечами…»
Многие считали, что Пастернак — поэт, сочинитель, тайновидец и тайносоздатель. Но сам Пастернак считал себя лишь свидетелем мировой истории.

Сестра моя — жизнь 
и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе…

Юрий Анненков утверждал, что подлинной родиной и творческой атмосферой Пастернака были Вселенная и Вечность. Более близких границ, при его дальнозоркости, он не замечал. Отсюда: «Пока я с Байроном кутил, /Пока я пил с Эдгаром По!..»
В 1930-е годы, по свидетельству Евгения, сына Бориса Пастернака: «Все, за малым исключением, признавали его художественное мастерство. При этом его единодушно упрекали в мировоззрении, не соответствующем эпохе, и безоговорочно требовали тематической и идейной перестройки…» Место Бориса Пастернака в советской литературе определил кремлевский лизоблюд и бард Демьян Бедный: «А сзади, в зареве легенд, /Дурак, герой, интеллигент».
В августе 1934 года проходил Первый съезд советских писателей. Борис Пастернак — делегат съезда. В отчетном докладе о поэзии Николай Бухарин говорил: «Борис Пастернак является поэтом, наиболее удаленном от злобы дня, понимаемой даже в очень широком смысле. Это поэт-песнопевец старой интеллигенции, ставшей интеллигенцией советской. Он, безусловно, приемлет революцию, но он далек от своеобразного техницизма эпохи, от шума быта, от страстной борьбы. Со старым миром он идейно порвал еще во время империалистической войны и сознательно стал поверх барьеров. Кровавая чаша, торгашество буржуазного мира были ему глубоко противны, и он откололся, ушел от мира, замкнулся в перламутровую раковину индивидуальных переживаний, нежнейших и тонких, хрупких трепетаний раненой и легкоранимой души. Это — воплощение целомудренного, но замкнутого в себе лабораторного искусства, упорной и кропотливой работы над словесной формой… Пастернак оригинален. В этом и его сила и его слабость одновременно… оригинальность переходит у него в эгоцентризм…»
Бухарин юлил: он знал и любил поэзию Пастернака, но обязан был критиковать. И критиковал. О Пастернаке на писательском съезде говорили многие. Алексей Сурков отметил, что Пастернак заманил «всю вселенную на очень узкую площадку своей лирической комнаты». И, мол, надо ему выходить на «просторный мир». Но зачем было выходить, когда на первую строчку в поэтической иерархии Сталин поставил мертвого Маяковского, а не строптивого и живого Пастернака. Маяковский был определен для масс. Пастернак остался для избранных. И покорял их, по выражению Бориса Зайцева, «тайной прельщения».
 

Бабель в сумерках века
А теперь — Исаак Эммануилович Бабель. Он был на 3,5 года моложе Пастернака (Пастернак родился 10 февраля 1890 года, а Бабель — 13 июля 1894-го). Читать Бабеля — истинное наслаждение. Это пир для гурманов стиля, праздник для книгочеев — до того поразительно богатство его речевой культуры, его откровенная и ароматная стилизация под библейский слог. Сам Бабель возмущался своими собратьями по перу, которые были равнодушны к слову: «Я бы штрафовал таких писателей за каждое банальное слово!»
Как точно определил Бабеля литературовед Марк Слоним: «Он и в революцию пришел болезненным интеллигентом-семитом, несшим в душе горечь гонимых поколений и отраву безнадежности и иронии».
Писать Бабель начал рано. Первый рассказ он написал по-французски. Талант Бабеля отметил Максим Горький и посоветовал юному дарованию отправиться в люди. «В людях» Бабель провел семь лет: был солдатом, служащим (в том числе и в ЧК!), рабочим, корреспондентом разных газет.
В 1924 году появился первый рассказ из серии «Конармия». «Конармия» — это целый материк слез и страданий простых людей: «Мы падаем на лицо и кричим на голос: горе нам, где сладкая революция?..» Предводитель Первой конной Семен Буденный был возмущен повествованием Бабеля, усмотрел в нем клевету на доблестных бойцов своей армии (а среди них было много откровенных громил и садистов) и окрестил писателя «бабизмом», «сверхнахальной бабелевской клеветой».
После «Конармии» Бабель прославился «Одесскими рассказами». Помните? Как старая родоначальница слободских бандитов громко свистнула, что даже соседи покачнулись, а Беня Крик сказал: «Маня, вы не на работе, хладнокровнее, Маня…»
Не все приняли «Одесские рассказы»: кто-то хвалил, кто-то ругал, но не критика задевала Бабеля, а часто встречаемое проявление антисемитизма в стране. Как-то в разговоре с Паустовским Бабель взволнованно сказал: «Я не выбираю себе национальность. Я еврей, жид. Временами мне кажется, что я могу понять все. Но одного я никогда не пойму — причину той черной подлости, которую так скучно зовут антисемитизмом».
Писал Бабель медленно, скрупулезно, как ювелир, граня свои алмазы, доводя их до бриллиантового блеска. Голова. Не любил давать интервью. Однажды на вопрос о своих ближайших планах ответил, как отрезал: «Хочу купить козу».
В быту Бабель был насмешником. Часто говорил по телефону: «Его нет. Уехал. На неделю. Передам». Причем говорил это женским голосом. Одну из своих возлюбленных женщин, Тамару Каширину, называл по-разному, от «дорогая красавица средних лет» до «уважаемая дура!». Однако обижаться на Бабеля было невозможно — умный, лукавый, веселый человек. В 1920-е и 1930-е годы он некоторое время жил во Франции, по соседству в Бельгии жили его первая жена с дочерью, мать и сестра. Бабель имел возможность остаться за границей, но этого не сделал. Был слишком предан родной стране.
В отличие от Пастернака Бабель старался идти в ногу с эпохой, он даже на Первом съезде советских писателей пропел вождю осанну: «…Посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры. Я не говорю, что нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо». Но разве Бабель был один, вознося Сталина до небес? Пели, хвалили и восторгались и другие писатели, в частности Юрий Олеша — по поводу «нашего друга и учителя, любимого вождя угнетенных всего мира — Сталина». И — бурные, долго не смолкающие аплодисменты.
Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия
Продолжение следует