Ах, Одесса!

Тяжела участь хабадского посланника. Всё на нем, он и раввин, и преподаватель иврита, и ведущий молитвы в синагоге, и чтец Торы, и проверяющий кашрут, и администратор, и технический директор, и… Можно добавить еще с десяток ответственных должностей, которые одновременно исполняет один и тот же человек. А ведь он еще и муж, и отец нескольких детей, и его сыновние обязанности тоже никто не отменял. Уф и еще раз уф!
Йосеф-Ицхок Морозов, раввин Ульяновска, накануне улетел в Москву. Неотложные финансовые дела общины требовали личного присутствия раввина в столице. Раббанит Морозова на субботу оставалась одна. Одна! Не для того ребе посылает своих хасидов в отдаленные места, чтобы они проводили шабес в одиночестве. Разумеется, в отсутствие мужа приглашать на субботнюю трапезу мужчин раббанит даже в голову не приходило, но вот женщин… Кого позвать, как создать уютную атмосферу, чтобы помочь сердцам открыться для Всевышнего?! 
– Раббанит, — обратилась помощница Наташа, — кофе совсем остыл. Хотите, я разогрею в микроволновке?
Без ежедневной Наташиной помощи раббанит не успевала бы сделать и половину дел. Особенно важно было ее присутствие по субботам: в Ульяновске перебои с электричеством и прочими коммунальными услугами — частое явление, а Наташа — не еврейка и всегда готова поднять рычажок выбитой электрической пробки.
– Спасибо, спасибо, я сама, — ответила раббанит, взяла чашку и направилась к микроволновке.
И тут ей в голову пришла блестящая мысль: а что если пригласить Наташу с подругами? Она несколько раз говорила, что из трех ее ближайших подруг две — еврейки. Если позвать всех вместе, то есть шанс, что возникнет та самая атмосфера доверия и близости, с которой может начаться всё.
Наташу предложение раббанит удивило и обрадовало.
– Ну, я так все равно буду здесь! — воскликнула она. — Но вот мои подруги… Честно признаюсь, я не раз и не два им рассказывала про субботы у вас в доме!
– Вот и прекрасно! А теперь они увидят это собственными глазами.
Женщины пришли примерно за полчаса до начала субботы. Две подруги-еврейки вели себя вполне уверенно, видимо, о раббанит и ее гостеприимном доме они слышали не только от Наташи. Третья подруга, Римма, самая старшая из всех, седая женщина за семьдесят, держалась напряженно. Ее явно что-то смущало, но раббанит не стала расспрашивать, а пригласила евреек вместе с ней зажечь субботние свечи. Когда трепещущие огоньки наполнили комнату теплым сиянием наступающего шабеса, Римма негромко произнесла:
– А ведь моя мама тоже была еврейкой.
В первое мгновение подруги воззрились на нее с немым удивлением, а спустя минуту засыпали градом вопросов.
– Риммочка, получается, ты тоже еврейка! Как же так, почему ты никогда не рассказывала об этом? Почему скрывала столько лет? А где твоя мама, что с ней, жива ли еще?
Раббанит, посмотрев на часы, попросила Наташу достать еще два подсвечника, и Римма зажгла первые в своей жизни субботние свечи. Раббанит усадила ее в уютное кресло, и заструился, потек рассказ, которого никто не ожидал. 
– Я родилась и выросла в Одессе, старшей сестрой в большой семье. У меня были четыре маленьких брата и одна сестричка. Все свое детство я была уверена, что мама меня не любит. Вернее, любит меньше остальных детей. Мне как старшей полагалось работать больше всех, помогать по хозяйству, выстаивать очереди в магазинах, чистить овощи, стирать, мыть полы. Но не только это, всегда и во всем я была у матери на последнем месте. Даже суп за обедом мне наливали последней! ­
Часто случалось, что еды не хватало, и мне приходилось довольствоваться тем, что братишки и сестра оставляли на тарелках. Разумеется, когда речь заходила о билетах на елку или утренник в театре, моя очередь была в самом конце.
Чем старше я становилась, тем хуже становилось мое положение. В конце концов, я превратилась в бесплатную служанку: мать переложила на меня всю тяжелую работу по дому. И что самое обидное, несмотря на мои старания, на все желание угодить матери и заслужить ее любовь, я никогда не получала от нее даже капли тепла. Отношения между нами были ровными, но холодными. Я выполняла то, что она приказывала, не получая взамен ни объятий, ни поцелуев, ни ласковых слов. По душам мы никогда не беседовали, она обращалась со мной, словно с прислугой. Стоит ли говорит, сколько я слез пролила из-за этого, как пыталась расположить к себе мать, но бесполезно.
Не раз и не два я со слезами спрашивала отца, почему мама меня не любит, и он каждый раз пытался объяснить, что я старшая и поэтому мне приходится делить заботы взрослых. Я кивала и соглашалась, но в душе знала, что это неправда.
Окончив школу, я уехала учиться в другой город, только ради того чтобы не жить вместе с матерью. Честно говоря, невозможно было совместить учебу в университете с обстирыванием целой семьи, уборкой квартиры, готовкой и беготней по магазинам. Мать уже почти ничего не делала, перевалив все на меня.
В университете я познакомилась с замечательным парнем, на третьем курсе вышла за него замуж и навсегда вылетела из-под родительской крыши. По распределению мы с мужем попали в Ульяновск, получили квартиру и стали строить свой собственный дом. У меня родились две девочки, и обиды собственного детства отошли на задний план. Когда мне минуло сорок два года, из Одессы пришли горькие вести. Отец тяжело заболел, его положили на срочную операцию, но, вскрыв, сразу зашили. По самым оптимистичным прогнозам ему осталось жить не больше месяца. Я бросила все дела и помчалась в Одессу. Отец уже не мог ходить, он лежал в постели, сильно исхудавший, с пожелтевшим лицом. Я не отходила от него ни днем ни ночью. 
Весть о болезни отца разнеслась по городу, он прожил в нем всю жизнь, и его любили многие. Каждый день кто-то приходил якобы навестить, а на самом деле попрощаться. Отец это понимал и даже шутил:
– Видишь, Риммочка, умирать тоже нужно с умом. Бывает, жил человек и за минуту помер, ни на друзей не успел поглядеть в последний раз, ни на родственников. А у меня тут просто парад-алле, а я весь в белом и целый вечер на арене.
Он оглаживал белые простыни и улыбался. Но, несмотря на самообладание и присутствие духа, отец чувствовал себя все хуже и хуже. Он начал впадать в забытье, сначала на несколько минут, а потом на целые часы. Как-то раз, очнувшись, он попросил меня запереть дверь.
– Риммочка, я хочу раскрыть тебе нашу семейную тайну, — начал он.
Меня заколотила дрожь, я ведь всю жизнь ждала этого разговора, я знала, я чувствовала, что такая тайна существует, но меня к ней не подпускали даже близко.
– В 1933 году я влюбился в артистку Одесского оперного театра. Молодую, но многообещающую. Ее родители тоже играли в этом театре и были довольно известными людьми. А я… я простой парень с Пересыпи, и шансов на взаимность у меня, прямо скажем, почти не было. Если бы не одно обстоятельство, — отец слегка замялся, а потом продолжил: — Я работал в НКВД, и однажды в мои руки попал донос на ее родителей. Мало того что они были известными людьми, что всегда порождает зависть, вдобавок ко всему они были евреями. А у евреев всегда хватает недоброжелателей.
Улики и доказательства в доносе не фигурировали, но в те годы этого и не требовалось. В общем, я мог повернуть дело в любую сторону и повернул его так, что через месяц мы поженились, а донос я списал за отсутствием доказательств.
Несмотря на такое начало, наш брак оказался очень удачным. Я любил жену без памяти, и она вскоре ответила на мое чувство. Искренне ответила, ­по-настоящему. И родители ее относились ко мне с большим уважением, ведь я спас их от верной смерти. Я быстро поднимался по служебной лестнице, и мое продвижение служило для них надежной защитой. Тронуть тестя и тещу ведущего сотрудника НКВД — да о таком и думать никто не посмел бы!
Потом началась война, немцы и румыны осадили Одессу. Я искренне верил, что город не отдадут, и не позволил эвакуироваться ни жене, ни ее родителям. Жена была на последнем месяце беременности, как я мог отправить ее одну?
К нам прислали из Москвы капитана госбезопасности Молодцова-Бадаева, он стал формировать отряд для партизанских действий в тылу врага. Меня включили в состав этого отряда, и только тогда я осознал свою ошибку. Но было уже поздно: кольцо осады захлопнулось, сквозь него прорывались только военные корабли, не успевших эвакуироваться жителей Одессы ждала нацистская оккупация.
– Отец закашлялся и потерял сознание. Больше всего на свете я боялась, что он уже не придет в себя, — Римма тяжело вздохнула и отпила воды из принесенного раббанит Морозовой стакана. Царица-суббота набросила на Ульяновск полог ночи, пора было произносить кидуш — освящение Субботы над бокалом вина — и приступать к вечерней трапезе, но все ждали продолжения истории. И Римма, выпив воды и отдышавшись, продолжила:
– Пользуясь своими возможностями, — рассказывал отец, — я подготовил на Слободке убежище для жены и ее родителей. Они должны были скрываться в потайной комнате и вообще не выходить из квартиры. В квартире я поселил надежную семью украинцев, снабдил их припасами и деньгами — в общем, все продумал. Но вышло по-другому.
Мы условились, что в последний момент, когда в городе начнется паника, я отведу жену с родителями в убежище. Паника должна была уберечь нас от любопытных взоров и ненужных свидетелей. Но капитан Бадаев вцепился в меня как клещами и не отпускал от себя ни на минуту.
Заняв город, немцы тут же начали охоту на евреев. Моя жена, видя, что меня все нет и нет, побежала в Оперный театр. Там прятались от бомбежки ее родители. Им почему-то казалось, будто уникальное здание театра бомбить не посмеют. Жена знала, где находится убежище, и хотела сама их туда отвести. 
Прибежав в театр, она бросилась искать родителей. Но поздно: какой-то «доброжелатель» уже выдал их немцам. Жена упала на пол прямо в вестибюле при входе, от нервного потрясения начались роды.
Я все-таки сумел вырваться и побежал в Оперный. И тоже опоздал. Ни родителей жены, ни самой жены я уже не застал. Куда она пропала, так и не удалось выяснить: видимо, негодяй, выдавший немцам родителей, сдал им и дочь. Билетерша тетя Гала отдала мне тугой сверток с плачущим младенцем — все, что осталось от моей счастливой жизни. Этим младенцем была ты, Риммочка.
Через два часа меня ждали в катакомбах, где дислоцировался наш отряд. Но разве там есть условия для новорожденной? Я поспешил в убежище и поручил тебя моим друзьям. Под их надежным присмотром ты прожила до конца войны. Вернувшись с фронта, я женился, надеясь, что моя вторая жена заменит тебе мать, даст то тепло, которого ты была лишена при рождении. Увы, этого не произошло. Я десятки раз разговаривал с ней, просил, умолял относиться к тебе поласковее, но заставить кого-то полюбить невозможно. Прости меня, дочка, прости, если можешь.
Я слушала отца, и слезы градом катились из глаз. Теперь все стало на свои места, детская сказка о злой мачехе и несчастной падчерице оказалась для меня горькой былью. Спустя два дня отец умер. Прямо с кладбища я поехала на вокзал, сделав только одну остановку — в Оперном театре. Войдя в вестибюль, я опустилась прямо на пол возле деревянной будочки кассы, на тот самый пол, где мама родила меня в скорби и отчаянии, и разрыдалась. На плач из будочки вышла кассирша, села рядом и принялась меня утешать. И было в ее голосе что-то столь искреннее и доброе, что я не удержалась и рассказала ей свою историю. Мне было необходимо с кем-нибудь поделиться, вытащить из груди саднящую занозу. Закончив рассказ, я с удивлением заметила, что кассирша тоже плачет, а руки ее мелко дрожат.
– Девочка моя, — стала она гладить меня по голове. — Девочка моя, я тетя Гала.
Круг замкнулся. Впрочем, я и без того верила каждому слову отца, но неожиданная встреча с той самой билетершей, тетей Галой, не оставила даже тени сомнения.
Прошло тридцать лет. В Одессу я больше не приезжала, при одном упоминании этого города у меня становилось сухо во рту. Дети выросли, живут рядом со мной, а мужа уже нет, недавно умер. Славный был человек, очень хорошо относился ко мне и к детям. Вот так незаметно прошла жизнь — я никак не могу поверить, что недавно отмечала свое 75-летие. Все эти годы я знала, что принадлежу к еврейскому народу, но на ход жизни это совершенно не влияло. Для всех я была украинкой, из украинской семьи, женой украинца, матерью детей украинцев. Но когда вы зажгли свечи и я увидела эти мерцающие огонечки, что-то повернулось в моем сердце.
Римма наконец заплакала. Ее подруги и раббанит уже давно утирали слезы платочками, и теперь женщины дружно зарыдали вместе. Первой опомнилась раббанит Морозова.
– Сегодня Шаббат, и в честь нее мы должны освятить вино и вкусить трапезу. Прошу вас, Римма, садитесь рядом со мной.
За окном зеленел вечерний волжский воздух, мерно покачивались светлячки бакенов на фарватере, плавно и неспешно текла беседа. Римма почти не прикасалась к еде, рассеяно слушала и лишь иногда бросала взгляд на субботние свечи. Отражение огоньков дрожало в ее блестевших от невыплаканных слез глазах. А может, это были другие, новые огоньки — огоньки проснувшейся еврейской души.
Яков ШЕХТЕР, Израиль