Неприкаянная душа

Блеснула молния, и тотчас над головой страшно треснуло, будто от дерева отломился огромный сук. Прохожие заторопились, испуганно вжимая головы в плечи. Низкая черная туча наглухо затягивала небо, она цеплялась за крыши домов, гася остатки дневного света. Громыхнуло еще раз, и вот проливной дождь тяжело застучал по булыжной мостовой.
Гитл успела заскочить в синагогу до первых капель и, с трудом переставляя уставшие за день ноги, взобралась на второй этаж. На женской половине было пусто, женщины приходили в синагогу лишь по субботам и праздникам. Не успела Гитл подойти к перилам балкона, как заскрипели ступени лестницы, и появился габай, староста синагоги.
– Как обычно? — спросил он, протягивая руку.
– Нет, — Гитл вложила в протянутую ладонь несколько монеток. — Сегодня, пожалуйста, кроме кадиша по моему сыну прочти еще один.
– За кого? — деловито спросил габай, опуская монетки в карман. — Имя назови.
– Я не знаю имени. Прочти за неприкаянную душу, по которой никто не читает кадиш. Есть ведь такие?
– Есть, — подтвердил староста. — И немало, к сожалению. Хорошо, сделаю, как ты просишь.
Гитл села на скамью и стала ждать. Горькие события прошлого года, точно темное облако, повисли перед глазами. Ее Шлоймеле, ее единственный любимый сын, веселый добродушный мальчик, утешение после смерти мужа… Они столько лет ждали ребенка, и вот когда она наконец забеременела, муж не вернулся из поездки в Краков. На ярмарке к нему пристал пьяный поляк, стал требовать денег, а когда муж отказал, вытащил нож и всадил прямо в сердце.
Поляка арестовали и после суда отправили в Сибирь, но что Гитл от этого? За несколько лет она прожила все сбережения, продала все, что было в доме, и начала работать — убирать в богатых домах. Работа тяжелая, но на хлеб хватало. Один свет был у нее в окошке — Шлоймеле. И вот летом Всемогущий Б-г забрал и его. Ничего у Гитл не осталось, ни надежды на будущее, ни желания жить. Если бы не запрет Торы, она бы давно наложила на себя руки.
Каждый день после работы Гитл приходила в синагогу послушать кадиш по своему мальчику. Потом возвращалась в темный пустой дом, ужинала коркой хлеба и холодной водой, падала в холодную постель и просила Б-га забрать и ее. Но Б-г почему-то медлил…
Сегодня хозяин дома, в котором она убирала, дал на три марки больше обычного. «Гитл, ты очень хорошо делаешь свою работу, — сказал он, — и мы с женой решили поднять тебе жалованье».
По дороге в синагогу она думала, чем себя порадовать, что купить на нежданные марки, и поняла, что ничего не хочет. Ей попросту ничего не нужно от жизни. Она думала о своем Шлоймеле: где сейчас его сладкая душа, в каких пространствах обретается, каково ей там? Поминальный кадиш, вот все, что она еще может сделать для своего мальчика... Да, лишь эта молитва и осталась. Ее покойный муж был ученым человеком, много знал, он как-то сказал ей, что кадиш помогает душе подниматься всё выше и выше в сияющем пространстве близости к Всевышнему. Женщины не читают эту молитву, поэтому она платила габаю ровно одиннадцать месяцев за кадиш по мужу, а теперь платит за сына.
«А ведь есть души, — вдруг подумала Гитл, — по которым некому читать кадиш. Родственников не осталось, или тем, кто остался, не до того. Если габай произнесет поминовение по такой душе, вот это будет мне по-настоящему приятно».
Как подумала, так и поступила. Неделю за неделей Гитл платила за два кадиша, а когда минул месяц, произошло неожиданное. В тот вечер после молитвы Гитл как обычно спустилась по лестнице и направилась к выходу из синагоги. У дверей стоял пожилой мужчина очень солидного вида. Он походил на раввина или большого мудреца, однако в отличие от них был одет хоть и скромно, но дорого. Такие вещи Гитл умела различать, недаром она много лет убирала в домах состоятельных людей.
– Простите, — спросил незнакомец, — по кому сегодня читали кадиш?
– По моему покойному сыну, — ответила Гитл.
– А второй кадиш по кому? — продолжал расспрашивать незнакомец.
Гитл вовсе не собиралась рассказывать первому встречному о молитве по неприкаянной душе. Кто знает, что у людей на уме? Кому-то она может показаться сумасбродкой, а то и сумасшедшей. Поэтому вместо ответа Гитл лишь пожала плечами и хотела уже продолжить свой путь, как незнакомец снова заговорил.
– Теперь я понимаю, что ты делаешь здесь по вечерам, совсем одна на женской половине. И понимаю, о чем говоришь с габаем. Но ты мне что-то недосказываешь, дочка.
Незнакомец заглянул ей в глаза, и у Гитл перехватило горло от волнения. Почему она прячется, почему скрывает правду от такого душевного человека? И она рассказала незнакомцу о кадише по неприкаянной душе.
– У тебя доброе сердце, дочь моя, — сказал незнакомец, выслушав Гитл. — А твой поступок достоин всяческого одобрения. Ты даже не представляешь, какие муки претерпевает еврейская душа, по которой не говорили кадиш хотя бы в течение месяца после смерти. Позволь мне отблагодарить тебя.
Он запустил руку в карман, вытащил блокнот и остро заточенный карандаш. 
– Ты тяжело работаешь ради пропитания, — продолжил он, раскрывая блокнот. — Я напишу своему родственнику банкиру, и он вытащит тебя из нищеты.
– Мне ничего не нужно! — воскликнула Гитл. — Я это сделала не ради вознаграждения!
– Знаю, дочь моя, знаю. Настоящее вознаграждение ты получишь на небесах.
Незнакомец нацарапал несколько слов, вырвал листок из блокнота, сложил пополам и протянул Гитл.
– Тут пустяк, маленький аванс. На самом деле тебе полагается куда больше.
Гитл взяла записку и, не сдержав любопытства, развернула листок плотной мелованной бумаги. На самом верху было напечатано: банк Георга Шварцшильда. Надпись, сделанная карандашом, гласила: выдать подательнице сего, госпоже Гитл, десять тысяч марок. Внизу стояла затейливая подпись.
– Десять тысяч марок! — охнула Гитл. — Неужели на свете существует столько денег?! Это ошибка, явная ошибка!
Она подняла глаза, чтобы вернуть записку незнакомцу, но того уже след простыл. Пока Гитл читала записку, он, видимо, успел выйти из синагоги. Она бросилась вслед, но на крыльце тоже никого не было. Только ветер гулял по пустой улице, а с козырька над входом свисали холодные струйки дождя.
Гитл вернулась домой, сменила промокшую одежду, затопила печь, наскоро поужинала и долго сидела перед приоткрытой печной заслонкой, наблюдая за оранжевыми языками пляшущего пламени. Спала она плохо, то и дело просыпаясь и слушая, как воет за окном ветер.
Утром вместо работы она отправилась на центральную улицу Франкфурта, где располагались конторы банков. Банк Шварцшильда был одним из самых крупных. Служащий в кассе внимательно прочитал записку, попросил минуту подождать и скрылся во внутреннем помещении. Через пять минут оттуда вышел солидного вида господин, судя по уверенности движений и властным интонациям бархатного голоса — один из начальников.
– Прошу прощения у досточтимой клиентки, но с вами хотел бы побеседовать управляющий банком.
Кабинет управляющего являл собой хорошо продуманный компромисс между строгостью рабочего помещения конторы и роскошью частного жилища. Управляющий, довольно молодой человек, встал из-за стола, когда Гитл переступила порог кабинета.
– Пожалуйста, — попросил он, усадив гостью в глубокое кожаное кресло, — не согласитесь ли вы ответить на несколько вопросов, прежде чем получить деньги?
Гитл утвердительно кивнула.
– Кто и когда вам передал эту записку?
– Я получила ее вчера вечером в синагоге от неизвестного мне господина.
– Согласитесь, — очень мягко произнес управляющий, — что это звучит более чем странно. Ведь речь идет о весьма крупной сумме.
И тогда Гитл рассказала ему всю историю от начала до конца. Управляющий внимательно слушал, нервно барабаня кончиками пальцев по столешнице.
– Так вы говорите, что незнакомец лично написал эту записку? — переспросил он.
Гитл снова кивнула. Глаза управляющего странно заблестели.
– Видите ли, в чем дело, — произнес он после долгой паузы. — Этот листик из блокнота моего отца. И написана записка рукой моего отца, его почерком. И подпись — его подпись. А сейчас взгляните, пожалуйста, вот сюда, — и он указал на простенок слева от Гитл. В простенке висел написанный маслом портрет пожилого мужчины.
– Это он, — вскричала Гитл. — Тот, кто вчера написал записку.
Управляющий тяжело вздохнул.
– Мой отец, — он говорил медленно, с трудом выговаривая каждое слово. — Мой отец Георг Шварцшильд скончался пятнадцать лет тому назад.
Он уронил лицо в ладони и беззвучно зарыдал. Ошеломленная Гитл молча переводила взгляд с портрета на трясущиеся плечи управляющего. Наконец тот взял себя в руки, отер лицо платком и заговорил.
– Я не знаю, как это объяснить. Мой разум отказывается понимать случившееся. Но оно произошло. Вы не могли подделать записку. И не могли знать, что я действительно не говорил кадиш по отцу. Мне остается только принять реальность такой, как она есть, и сделать соответствующие выводы.
Управляющий полностью пришел в себя и говорил ровно и уверенно, как говорят преуспевающие деловые люди.
– Вот что, дорогая Гитл. Деньги вам немедленно выдадут. А кроме того, я прошу вас переселиться в мой дом. У меня огромный особняк, и половина комнат в нем пустует. Я хочу, чтобы человек, который сумел загладить мою провинность, жил рядом со мной. Только не отказывайтесь, пожалуйста, очень вас прошу.
Он сделал длинную паузу, а потом добавил, но уже совсем другим тоном:
– Поверьте, дорогая Гитл, мне это нужно больше, чем вам. Я буду смотреть на вас и каждый день вспоминать о том, что в мире существует еще ­что-то кроме денег.
Яков ШЕХТЕР, Израиль
___
В оформлении статьи использована репродукция картины Иегуды Пена «Портрет старого еврея», 1910 г.