Горин от ума

Он родился... Впрочем, слово самому Горину: «Я люблю рассказывать о своем дне рождения. Потому что, как мне кажется, я его хорошо помню. Произошло это в Москве 12 марта 1940 года. Ровно в 12 часов дня. Именно в полдень по радио начали передавать правительственное сообщение о заключении мира с Финляндией. Это известие вызвало огромную радость в родильном отделении. И тут появился я. И отчаянно стал орать, чем вызвал дополнительный взрыв радости у собравшейся в палате публики. Собственно говоря, это было мое первое публичное выступление».

Маленький еврейский мальчик Гриша Офштейн. О том, как Офштейн превратился в Горина, Григорий Израилевич рассказывал так: «Моя фамилия по отцу Офштейн, она трудно выговаривается, а в те годы, когда я начал писать, выговаривалась совсем плохо. И к тому же я из медицинской семьи, и никогда не забуду, как в 52-м году, во время «дела врачей», учительница пришла в класс и сказала: «Дети, евреи хотели убить и отравить товарища Сталина. Но это не значит, что надо плохо относиться ко всем евреям. Вот у нас сидят Гриша Офштейн и Яша Фельдман — вы не должны к ним плохо относиться...»

А далее Гриша Офштейн подружился с Аркадием Штейнбоком и стал писать вместе с ним для Всесоюзного радио, для программы «С добрым утром!» Там-то и произошло «второе» рождение соавторов. Редактор Наталья Сухаревич предложила заменить плохо звучащие фамилии Штейнбока и Офштейна на более «нормальные». Так, Штейнбок стал Аркановым, а Офштейн — Гориным. Горин — гора, горение, — в этом было что-то завлекательное.

«Писать я начал рано», — признавался Горин. Он из породы вундеркиндов. А еще он обожал пересказывать прочитанное. «Я пересказывал «Трех мушкетеров» и «Королеву Марго» так, что Дюма-отец, наверное, рыдал бы...» А когда в школе одноклассники говорили, что они читали совсем другое, то выдумщик Гриша им объяснял, что они читали «неправильных» мушкетеров, а он, де, рассказывает о правильных. И, конечно, маленький Горин писал стихи, но какие! Пропагандистские (бедный мальчик, отравленный пропагандой), типа: «Воротилы Уолл-Стрита, /Ваша карта будет бита!»

Его привели к Самуилу Маршаку, чтоб он дал оценку «сочинениям» юного поэта. Маршак послушал, покачал головой и сокрушенно сказал: «Ах, Б-же мой, Б-же мой!..»

Мальчик подрос, и пришло время определяться с институтом. Литинститут был, конечно, «закрыт» — «куда еще пойти человеку по фамилии Офштейн с резко выраженными семитскими чертами лица? Конечно, в медицинский!..» И Офштейн-Горин стал медиком. Окончил институт и пять лет отработал врачом скорой помощи в Люблино. А параллельно сочинял и пытался печататься, «бегал по редакциям, угрожая скальпелем, требовал публикаций»,— так весело вспоминал Горин о своих первых годах взрослой жизни. Неистребимая жажда писать.

В этом стремлении они сошлись с Аркадием Аркановым. Горин появился на пороге его квартиры и сразил представлением: «Я — Гриша. Мне 22 года», в сочетании с зеленой шляпой это было убойно. Григорий и Аркадий быстро подружились и не менее быстро написали пьесу «Свадьба на всю Европу». Потом была совместная работа на Всесоюзном радио.

Свое писательство Горин начинал со сценок, реприз, с молодежного балагурства и откровенного смехачества («Хочу харчо!», «Рояль в кустах»), поработал в «Юности», в сатирическом отделе «Пылесос», где придумал задиристую девчонку Галку Галкину, короче, Горин юморил вовсю. При этом утверждал: «Роман сочинить не хитрость, а вот анекдот...»

Один из анекдотов, сочиненных Гориным: «Еврей-бизнесмен, просидевши в тюрьме 20 лет, вошел в дом и сразу спросил: «Мне тут никто не звонил?»

Из юмора Горин вырос, как из коротких штанишек, и подался в драматурги. Продолжил старую традицию перетолкователей сюжетов.

Как опытный портной, Горин перелицовывал старые классические одежды на новые, модные, да еще со жгучим подтекстом. Тиль у Горина не идеальный народный герой, а себялюбец и ветреник.

— Ты будешь мне изменять? — спрашивает Нелле Тиля.

— Буду, — отвечает он.

— За каждой юбкой будешь бегать?

— Буду.

— Ну, тогда я за тебя спокойна.

— А ты выйдешь замуж, когда я умру? — спрашивает ее Тиль.

— За первого встречного.

Отчаянный враль барон Мюнхгаузен у Горина вполне здравомыслящ. Он обращается к женщине, говоря о совместном будущем: «Никуда не ехать, не воевать, все дома придумаем. Дома будем говорить о Шекспире, переписываться с Сократом, ходить на Луну. Это я тебе организую».

Это в пьесе. А в реальности? «Часть жизни, — говорил Горин, — я прожил во времена стабильной диктатуры, и мы дико тосковали, но искали свою лазейку, свой интерес, свою радость и в этой эпохе. Каждый должен найти для себя духовную нишу, где ты стоишь на ногах, не ползком, не согнутый, но и не бегущий...»

И еще одно признание: «В застойные года я не делал подлостей, но и смелости не делал, Когда в 68-м произошло вторжение в Чехословакию, мы с Окуджавой не пошли на собрание, где должна была приниматься одобряющая резолюция. Это был максимум нашего протеста...»

Если говорить о письменных текстах, то не надо забывать, что Горин творил в советское цензурное время, когда впрямую о многом говорить нельзя было, и поэтому в ход шел Эзопов язык, двойное звучание слов, которым он владел виртуозно. И, конечно, лучше всего было укрыться за могучими спинами классиков. Друзья частенько корили драматурга: «Гриша, ну когда ты напишешь что-нибудь свое?» На что Горин обычно отвечал: «Это все — мое. Включая «Гамлета» и «Ромео и Джульетту» — все мое!» В своих трагикомедиях Горин был полноправным соавтором многих классиков.

«Забыть Герострата» и «Тиль» шли на многих сценах у нас и на Западе и создали Горину популярность европейского класса («Тиль» – это вам не «Стряпуха» Анатолия Софронова). Зритель 70-80-ых приходил в театр узнать правду, потому что в жизни ее не было. Эту правду изрекали старые герои, перелицованные Гориным на новый лад. Это была смелость, но как бы исподтишка.

Горин фрондерствовал, но фрондерствовал умеренно. Это была тонкая и изящная насмешка над тупой властью.

Почти все пьесы-притчи-комедии Горина имели успех: «Тиль», «Маленькие комедии большого дома», «Поминальная молитва», «Прощай, конферансье», «Кот домашний средней пушистости», «Кин IV», «Чума на оба ваши дома», «Шут Балакирев»... А еще пьесы, увидевшие экран: «Дом, который построил Свифт», «Тот самый Мюнхгаузен», «Формула любви»... Их с удовольствием ставили режиссеры, особенно любил Горина Марк Захаров. С упоением вживались в образы Горина Инна Чурикова, Олег Янковский и другие популярные актеры «Ленкома», и, конечно, Евгений Леонов был неподражаем в «Поминальной молитве», где Горин дружил и спорил с Шолом-Алейхемом.

Не обошли Горина премии: «Хрустальная Турандот», «Золотой Остап». Ему было присвоено звание заслуженного деятеля РФ. Слава? Горин в оценках был скромен: «Я востребован... у меня нет комплекса списанного литератора...» И еще: «Мое творчество стало моим рынком, где я сам себе — конкурент». И шутил: «У меня не слава, а популярность, которую приносит телевидение. Глупо говорить, что она неприятна, хотя приятного тоже мало. Иногда путают с Шуфутинским, Гусманом и Мишиным. И когда на меня пристально смотрят издали и улыбаются, я начинаю гадать, о чем сейчас попросят: спеть, провести в Дом кино или передать привет Татьяне Догилевой».

Одна женщина так прямо и спросила: «Ой, а я вас правильно узнала?»

Но это не все. А еще — записки в зале, где выступал Горин. «Милок, тебя ведь посодят!» — не то осуждение, не то предупреждение.

Интересную эволюцию пережил Горин: от юмора к сатире и снова к юмору. Как-то в одном интервью Горин признался: «Сатирики, в общем, ничего не сделали в жизни и литературе. При этом они, как правило, разрушают себя сами. Вспомните трагическую судьбу Гоголя, Зощенко, Свифта. Желание активной переделки мира не только вызывает всплески остроумия, но и съедает человека. Наверное, какой-то Б-жий промысел в этом есть. Но если раньше, по молодости лет, я считал себя сатириком, то чем ближе к старости, тем большую симпатию вызывают у меня юмористы. Они помогают людям выжить. Поэтому дарящий надежду на добро Чаплин для меня в сто раз важнее, чем любой политический сатирик».

У Фазиля Искандера Горин нашел созвучное своим мыслям четверостишие:

... Присядь же на обломках жизни

и напиши в последний раз

для неулыбчивой отчизны

юмористический рассказ.

Из интервью 1993 года: «Сейчас мы все поняли, что страна — ужасна, история — постыдна, а жизнь — убога». Однако все это не сломило горинский «безнадежный оптимизм». Главное: не потерять себя и найти свою нишу. И уже в 1996 году на вопрос о любимых занятиях Горин отвечал: «1. Сочинительство. 2. Рыбалка. 3. Веселая беседа за бутылкою вина с друзьями». А из ценимых больше всего вещей: «Удобный письменный стол. Удобный диван». В окружающих Горин не переносил — самоуверенности, хамства и изнурительного остроумия. А свой девиз определял так: «Серьезно относиться к тому, что делаешь, несерьезно — к себе...»

И сразу возникает серьезный вопрос о национальном самоощущении. Его Горин вложил в уста главного героя «Поминальной молитвы»: «Я русский человек еврейского происхождения иудейской веры». В синагогу он ходил, но никаким ортодоксом не был. «В полной мере не отношу себя ни к христианской, ни к иудейской конфессии. С большим уважением отношусь к Новому Завету, с особым уважением – к Ветхому и с претензиями — ко всем конфессиям, включая буддизм. Я вообще считаю, что посредники между Б-гом и человеком не обязательны». Так считал Григорий Горин.

Необходимо вспомнить и о месте обитания Григория Горина, оно ведь тоже влияет и на характер и на судьбу. «Для меня родина — Москва, я — лефортовский паренек», — говорил писатель. Первые годы жизни — лефортовские дворы, продуваемые ветром западной свободы, — это все дух голландца Лефорта. Сорванцы-ребята. Кепки-букле. Антисоветские песенки: «В нашу гавань заходили, корабли...» и «У нее такая маленькая грудь...»

После лефортовской коммуналки, полуподвала — «хрущоба» в Кузьминках и, наконец, голубая мечта — жизнь в центре, Тверская, 17, дом с окнами на Елисеевский магазин. Чердак дома использовался как смотровая площадка КГБ: сотрудники органов наблюдали за проездом по улице Горького. Внизу — кафе «Северное», а в начальный капиталистический период — ночной клуб. Шум, гам, тарарам. Горин не выдержал и стал жаловаться, на что тогдашний мэр Гавриил Попов довольно цинично ответил: «Горин пишет пьесы и получает за это деньги. И Москве тоже надо получать деньги...» И пришлось Горину менять адрес и перебираться в писательский район рядом с метро «Аэропорт».

До конца своих дней Горин не мог свыкнуться с новой Москвой, Москвой богатых людей, евроазиатским Нью-Йорком. Это уже была не та Москва его студенческих лет, где можно со стипендии сходить в «Националь» и взять «Киевскую» котлетку и 100 граммов коньяку, эклер и кофе. Такой Москвы давно уже нет. Более того, выскажу крамольную мысль: нынешняя Россия противопоказана таким интеллигентным людям, как Горин, слишком интеллектуальным и ранимым..... «Я человек по натуре застенчивый... Я все время стою где-то с краю...», — признавался Горин. Ну а нынешний юмор на телевидении — явно антигоринский: утробный хохот на «животные штучки» примитивных юмористов. Да и аналогии со Свифтом и де Костером сегодня не очень в ходу. Поэтому трудно предположить, в каком литературном направлении двигался бы Горин дальше.

Все хотели отметить 60-летие Григория Горина, но он его избежал и уехал в Америку, в Сан-Франциско, повидаться с 90-летним отцом. В тот год он очень переживал, что «Шута Балакирева», последнюю из его пьес, долго не выпускали в «Ленкоме». Пошаливало сердце, и Горин часто говорил слова из еврейской молитвы: «Г-споди! Пугай, но не карай!» В последний день он сказал своему другу Игорю Кваше: «Знаешь, у меня уже вcя пьеса в голове есть, но я себя так плохо чувствую, что не могу подняться, не то что написать». А дальше последовала печальная история с вызовом «Скорой», и 15 июня 2000 года Григория Горина не стало. Он умер на 61-м году жизни. Отец скончался в 96 лет, не выдержав смерти сына.

Умер Григорий Горин. И выпало золотое перо из его руки. Нового он уже на напишет. Но вспомним старое: «Серьезность лица — это еще не признак ума, господа. Все глупости делаются на Земле именно с этим выражением. Улыбайтесь, господа, улыбайтесь!»

Фото Натана Койфмана, США