Развод по-еврейски

— Клясться будешь в суде! Правую руку на Библию и клянешься. Ты меня слушай, ты — замужняя женщина! Твой муж живет в Израиле!
— Этого не может быть. Мы с ним развелись в израильском суде перед отъездом, там мне дали бумажку.
— Вот именно что бумажку! Ты получила справку в государственном суде Израиля, что они не против вашего с мужем развода и что дело передано в раввинат. Я, в отличие от тебя, могу прочесть, что написано в документе!
Наш лойер — русский израильтянин, живущий в Америке, он знает.
— Что же мне делать?
— Надо поехать в Израиль, найти мужа, пойти с ним в раввинат и попытаться их уговорить ускорить развод.
— Но я уже десять лет живу здесь без всякого мужа, неужели мой брак все еще в силе?
— Он только сильнее стал. Как вино давно минувших дней…
Наш лойер — из Одессы. Одесситы любят цитировать поэзию в самую неожиданную минуту.
— Сколько может занять развод, если я поеду?
— Пару лет. Поживешь в стране, будешь навещать нас.
Меня поражает беззаботность, с которой лойеры говорят о жизненных сроках.
— Неужели совсем-­совсем ничего нельзя сделать?
Мой голос звучит так жалостно, что лойер в замешательстве. Ничто не действует так плохо на мужчину, как женский плачущий голос. Он с самого начала не хотел заниматься нашими делами, потому что мы не можем заплатить полную сумму. Обратились мы к нему по протекции знакомого, и теперь он, наверное, локти кусает, что согласился. После длинной паузы, во время которой слышен звук перелистывания бумаг, лойер — зовут его Грегори, — говорит:
— У тебя в Израиле мама живет — по документам.
Это так, мама там, она осталась, когда я уехала в Штаты, и предполагалось, что я вернусь после защиты диссертации обратно, найду работу в университете и т.д.
— И не только по документам.
— Острить будешь потом, в тюрьме. Ты попроси маму, чтобы она похлопотала. Сейчас Трудовая партия у власти, пусть мама напишет в Кнессет, попросит за тебя как гражданка страны. Это, конечно, полное безобразие!
— Я тоже так считаю!
— Безобразие, что ты не развелась!
— А-а…— говорю я разоча­рован­но.
Насчет института брака… Считаю его бессмысленным. В нем для некоторых есть, конечно, свои приятности — наследство, дом, счет в банке… Но вред еще большему количеству людей. Он — прихоть для людей со средствами. Это то же, что иметь докторскую степень по плетению макраме. Так вот у меня по плетению макраме уже докторская степень. Я два раза была замужем, каждый раз в собственных же нитках запутывалась.
Первый раз в законном браке я была в Советском Союзе, длилось это два месяца. Как и брак, развод не был желанным — так надо было. Поженились мы с возлюбленным с целью подачи совместных документов для выезда за границу. После этого его сразу же арестовали за хранение и распространение нелегальной литературы. Разводило нас, строго говоря, КГБ. Позвонили и сказали зайти в суд подписать свидетельство о разводе.
— А если мы откажемся? — спросила я гэбиста по телефону.
— Вы хотите навещать его в лагере?
— Нет, не хочу. То есть, хочу. То есть, ни в коем случае!
— Хочу, не хочу… Вы уж там определитесь… — пошутил он.
Мы определились, пришли в суд, подписали все. Через две недели он летел в самолете Москва–Рим, а я сидела на балконе в Кишиневе, пила водку, смотрела на падающий снег и размышляла, потревожу ли соседей, если сейчас перелезу через перила и полечу следом.
Второй брак был тоже вынужденный. Причина была аналогичная. Мы должны были вместе с моим «вторым» подать документы для выезда в Израиль, и для этого — официально состоять в браке. Мы заполнили в загсе заявления, нам назначили дату бракосочетания. Когда срок подошел, я ему сказала, что надо идти в загс расписываться. Он посмотрел на меня, как на полоумную:
— Ты же видишь, что я не форме!
— Вижу.
— Что же ты хочешь?
— Хочу выйти замуж и вывезти тебя в государство Израиль.
— Я даю тебе согласие на женитьбу, но в загс сходи без меня!
— А что? Может, так даже лучше.
— Конечно, дорогая, лучше!
Он открыл бутылку каберне и налил себе и мне.
— За нас!
Я не стала пить, потому что было только девять утра. Не в форме любимый был уже второй месяц, потому что находился в серьезном запое. В обеденный перерыв на работе я купила букет цветов и поехала в загс. Три девушки встретили меня дежурными улыбками, поздравили и спросили, когда подойдет жених.
— Он не подойдет, давайте без него! Вот паспорта!
Они весело рассмеялись. В наши загсы берут на работу таких славных девчат, ведь надо создавать иллюзию веселья хотя бы в пределах помещения. Мы постояли. Я поставила цветы в вазу. За дверью звучали голоса, там собиралась толпа для следующего бракосочетания.
— Не придет он, девочки, запил мой… Ну, вы ж поймите!
Так устроен наш народ. Наш народ не понимает слово «счастье», не поймет и слова «горе», но понимает слово «запой». Они пошептались и расписали нас с моим вторым. Через четыре месяца мы с ним улетели в Израиль, еще через два года я попала в Америку, будучи в полной уверенности, что я — свободная женщина. Здесь, в Америке, начала жизнь по новой. Училась, работала, встретила родного человека. Я бы с радостью просто любила и жила с ним без всяких брачных свидетельств. Но он там находился по студенческой визе, которая уже практически истекла. Брачное свидетельство было нужно, чтобы эту визу продлить. Почему людям не верят на слово в этом мире? Кому от этого легче? Ведь лгуны всегда смогут солгать так убедительно, что нам и не снилось. Ложь выглядит гладко, правда — царапает глаз.
Мой лойер меня обнадежил: в связи с приездом Клинтона в Израиль будут всякие помилования по демократической линии. Демократическая линия заключается в том, чтобы отделить религиозный институт от государства. Я совершенно согласна с демократической линией — надо их отделить и развести меня наконец. Я позвонила маме в Израиль.
— Мама, я замужем!
— Поздравляю.
Мамин голос не звучал слишком радостно.
Когда я сказала, что все за тем же, мама заохала. Она у меня человек законопослушный. Моя мама никогда не нарушила никакого закона. Она тридцать лет возглавляла в Академии наук отдел комплектования научной литературы, имела дело с крупными суммами в валюте. Из-за моих диссидентских хождений в народ маму таскали в КГБ, поднимали документацию за много лет, искали хоть какое мелкое нарушение и — ничего не нашли. Моя мама — просто обычный честный человек. Я похожа на отца, отец — человек творческий, с огромным воображением. Отец сидел восемь лет. А мама всегда работала на одном месте, тянула лямку, растила меня. И главное — никогда не осуждала нас с отцом ни за что. Конечно, она бы хотела, чтобы я была немножечко счастливей. И немножечко обыкновенней. Потом она приняла судьбу. Мне кажется, что в ­какой-то момент она себе сказала: «Я сделала все, что могла. Что есть, то есть!» Так уж мамы устроены. Мне она говорит, что в целом довольна тем, что получилось. Единственное, что мама с трудом переносит — это бессилие. «Ну, я им покажу!» — говорит она. Она идет в раввинат, там ей объясняют, что при всем уважении они не разводят мужа с женой по требованию мамы. Мама переживает, она не может помочь мне. Она едет к моему законному мужу, и они отправляются в раввинат вместе. Опять отказ. Мама так переживает, что у нее начинается ­какая-то рябь в глазах. Давление или ­что-то еще. Сотрудники на работе говорят, чтобы она сходила к лечащему врачу. Она послушно едет в поликлинику, врач осматривает ее, слушает сердце, измеряет это самое давление три раза и, не найдя ничего по своей части, направляет к глазнику. Глазник проверяет мамино глазное дно, с ним все в порядке. И отправляет ее просто отдохнуть. Уже перед самым ее выходом он говорит: «А вы знаете, что у вас довольно редкая чувствительность зрачков? С такой чувствительностью люди обычно хорошо видят в темноте. Вы хорошо видите в темноте?» Мама хорошо видит в темноте. Она кивает и выходит за дверь. Глазник ее догоняет в коридоре. Мама удивлена, когда он просит ее зайти еще на минуточку для разговора. Они возвращаются, и глазник говорит:
— Стране очень нужны добровольцы — патрулировать город в поисках подозрительных предметов.
Мама недоверчиво смотрит на него, как на тот самый подозрительный предмет. Мама не любит странные шуточки и говорит это глазнику прямо в глаза. Она снова пытается уйти, ей пора на работу. Глазник показывает брошюру, в которой черным по белому справа налево написано про добровольцев с острым зрением.
Она на минуту присаживается на край стула: «Ну что ж, если я нужна Израилю…»
И вот на шестьдесят втором году жизни мама вступает в ряды добровольцев ЦАХАЛа. Она проходит трехдневный инструктаж, делает подробный конспект, получает обмундирование. В него входят бронежилет, шлем и ботинки. Почему ботинки? Потому что у патрульного ноги должны быть в тепле, как у суворовского солдата. Два раза в неделю она служит стране. Только начинает темнеть, как за мамой заезжает пятнистый джип. В нем, кроме водителя, два солдата с автоматами,?— по сути, в мамином подчинении. Она сидит рядом с водителем на переднем сиденье и зорко всматривается во все, что на дороге и вокруг дороги. Я жила в Израиле, это великая страна. Как в любой великой стране, в ней есть великие проблемы. Как и везде, эти великие проблемы решают не политики, а самые обыкновенные люди. Я вижу ее: рост сто шестьдесят четыре сантиметра, рыженькая, такая обыкновенная еврейская мама, и вдруг — бронежилет, каска, на ногах военные ботинки. Она всматривается в сумеречные улицы великого города, разглядывает груды мешков, выброшенные мусорщиками возле центрального рынка. Однообразные груды черных пластиковых мешков — разве тут углядишь ­что-то? Ее карие глаза проницают темноту, потому что у нее такие неординарно чувствительные зрачки. И еще интуиция. Она — военная девочка. Когда ей было шесть лет, и грохотала вой­на, и гналась по пятам, бабушка и мама отправились из родного города далеко-­далеко. Они остались вдвоем, дедушка не успел на поезд. Их везли в эвакуацию в Среднюю Азию. Первый их поезд разбомбили прямо на территории Молдавии. Г­де-то они ночевали, ждали, пока не пришел другой поезд. И вот сели… Всю долгую дорогу она выходила на остановках и писала на вагонах поездов, идущих в обратном направлении, к линии фронта: «Папа, мы, мама Рая и дочь Ада, едем в поезде в Киргизию в город Фрунзе!» Она писала это на очень многих поездах и, когда не было мела, то выцарапывала это осколком стекла, камнем, гвоздем на зеленой краске вагона. Повторю эти слова: осколком стекла, камнем, гвоздем. Так делали многие во время вой­ны, и это называлось «вагонной почтой». На одной из станций люди, знавшие деда Наума, прочитали мамино послание. Они прибежали к нему, и дед поехал искать. В Среднюю Азию, в сторону Фрунзе, где ему сообщили, что жена с дочкой в Кара-­Суу. Он поехал в Кара-­Суу, и там семья, наконец, воссоединилась. Но мы отклонились от темы.
Итак, пока мама после работы патрулирует улицы Иерусалима, я в кафе размышляю над своей долей. Как многие необыкновенные люди с воображением, я — пессимист. Звонит лойер:
— Ну что? Все нормально?
— Да.
— Раввинат дал согласие?
— Нет.
— Что же ты говоришь «нормально»?
— А потому что я так и знала!
Бывает благородный пессимизм. Но мой пессимизм идет от малодушия. Я заранее готова от всего отказаться. Конечно, я бы хотела иметь многое, чего у меня нет. Господи, сколько раз я прокручивала в голове, как однажды, получив литературную премию, поеду путешествовать. Италия? Франция? Я остановлюсь в простой гостинице у моря… Но для этого всего мне не хватало силы духа. Сила духа — довольно важная вещь. Во-первых, она нужна, чтобы не бояться проиграть. Я боюсь проиграть, поэтому малодушно отказываюсь от всего. Мама тоже пессимист, но другой. Мама говорит: «Я сделаю, что в моих силах, а остальное — пусть Б-г решает». Такой пессимизм горы двигает.
Мама днем работает в центральной детской библиотеке Иерусалима. На работе ее любят. Она очень организованная и работящая. Сотрудница Шломит полагается на маму, когда ей нужно отпроситься — мама сделает работу за двоих. Еще у них есть охранник; его зовут Ури. Бывший военный. Из-за ранения в спину в последней вой­не в Персидском заливе вынужден был уйти из армии и теперь стоит перед дверьми в детский читальный зал. Он неизменно там, даже когда ему не можется. Он очень любит детишек… И он обожает маму, которая патрулирует город по ночам. Мама с ним советуется насчет моих дел и потом передает мне его слова. «Надо добиваться!» Мы обсуждаем с ней по телефону, какой делать следующий шаг. Она уже написала в кнессет Ицхаку Рабину, но ответа не получила. Ждать дальше или писать еще раз? Мой лойер говорит: пусть еще раз напишет и упомянет, что она — доброволка в рядах ЦАХАЛа. Что у нее непутевая дочь, которая живет в Америке, имеет грин-карту, хочет образовать семью, но до сих пор в браке с предыдущим мужем. В общем, чтобы мне помогли.
Я передаю маме текст прошения, как мне его надиктовал мой лойер, и она записывает, чтобы потом перевести на иврит и послать Ицкаху Рабину, Шимону Пересу, в ООН, Г-споду Б-гу. Она так не остановится. Потом мы говорим о всяких домашних делах, о том, что я делала позавчера. Позавчера я читала книжку и смотрела сериал по телевизору.
— А ты, мама?
— Тоже ничего особенного. Зато вот вчера час просидела под дулом пистолета!
Она говорит об этом так, как если бы просидела час под феном в парикмахерской. После паузы кратко рассказывает. В библиотеку, в детский читальный зал, вошел парень. Маме не понравилось его лицо, она также заметила, что у него оттопыривается куртка и он рукой придерживает то, что ее оттопыривает. Мама подошла и спросила, какую книгу он ищет. Он достал пистолет, приставил к ее виску и велел сесть за стол и молчать. Он говорит на иврите, не только на арабском. Мама поняла, что он и сам не знает, зачем делает то, что делает. Скорее всего, сумасшедший. Мама попросила его позволить детям уйти. Сотрудница Шломит увидела пистолет и очень расстроилась, настолько, что у нее началась истерика. К всеобщему неудобству прибавилось то, что Ури в тот день практически не мог шевелиться из-за своего простреленного позвоночника. Парень с пистолетом продолжал кричать и грозить. Мама его уговаривала не волноваться. Лучше отдать пистолет ей, потому что потом он сам будет жалеть. Сотрудница Шломит легла на пол и смеялась. Мама сказала парню: «Вот видишь, что ты делаешь! У хорошей женщины истерика!» Она опять попросила парня с пистолетом отдать оружие. Он посмотрел на нее странно: почему она с ним говорит так ласково? Она что, не боится? Мама сказала мне, что совершенно не боялась. Она смотрела много боевиков, прочитала кучу детективов и знала, как говорить. И к тому же мама — военная девочка. Она прошла огонь, воду, бомбежки, она помнит лицо немецкого летчика, который пригрозил ей пальцем сквозь стекло кабины, когда горел их поезд, и они бежали под снарядами в лес. Мама говорила с больным парнем долго. Она объяснила, что в больнице ему помогут хорошие израильские врачи. Через час он отдал маме пистолет. Она тогда взяла салфетку и, не касаясь пальцами, отнесла пистолет в сейф. В эту минуту в комнату, наконец, вошли вызванные Ури полицейские и увели парня.
Прошла неделя, другая, на второе мамино прошение ответ не приходил. Я решила признаться жениху, что замужем. Он даже не удивился.
— Дети тоже есть?
— Детей точно нет. Что будем делать?
— Ничего. Значит, не судьба.
Мы — такое поколение, выросшее во времена лжи. Мы — пессимисты.
— Пойдем в бар?
— Пошли.
Мы пошли в бар через дорогу и чуть не пожалели об этом. Люди нашего возраста в одежде офисных работников за длинным столом отмечали ­что-то. Они произносили тосты. К­ого-то чествовали всем отделом: то ли провожали на пенсию, то ли встречали из-за границы с премией. Какая у офисных работников может быть премия? Сейчас все может быть, любая премия по любому поводу. Может быть, не оставлять надежду? Кафка писал в дневниках, что надежда есть, но не у нас. Поскольку октябрь нам дали теплый, то мы с нашим пивом вышли на террасу и сели за стол. Неподалеку на клумбе стояли мужчина и женщина. У него в руках болтался собачий поводок, у ног — собака. Она выглядела странно. Приглядевшись, я поняла, что у нее только три ноги. Мужчина с женщиной разговаривали, не обращая на нее внимания, а трехногая собака смотрела на них снизу.
— Смотри, у нее только три ноги! — сказала я любимому.
— Точно!
Потом подошла вторая собака с полным количеством ног. Две собаки обнюхались и дружественно замахали хвостами. У них шел хороший разговор.
— Чем ждать, пока тебе дадут развод, возвращаешься в Израиль и летишь с мужем в Грецию! — говорит лойер.
— В Грецию?
— Да. В Греции разведут в два счета!
— В два счета — это за сколько?
— За полторы тысячи.
— А за сколько дней?
— Пустяки! Пару недель, месяц. Покупаешься в море, поешь устриц.
Лойеры во всем видят преимущества.
— У меня нет денег, чтобы в Грецию летать.
— Возьми на кредитку!
— У меня испорченное кредитное дело.
— Одолжи у ­кого-нибудь, и поскорее. У твоего когда истекает виза?
— В ноябре.
— Есть за что зацепиться? К­то-то может его взять на работу?
— Нет.
— Ужас.
Он уже не просто локти кусает, что связался с нами.
После разговора с ним звонит мама.
— У меня история для тебя.
— Ну?
— Вчера я в четыре часа, как всегда, жду свой джип на углу Герцль и Черняховского. Джип опаздывает, чего никогда не бывает. Я уже начала волноваться. Оглянулась и поняла: ­улица-то наша перекрыта. В это время слева появляется вереница машин и движется мимо меня с включенными фарами. Вдруг одна машина останавливается прямо рядом. Сначала там опустилось стекло, такое затемненное, знаешь. Мужчина по-английски обращается ко мне, чтобы я подошла. Я подошла, спрашиваю: «Что случилось?» В эту минут дверь машины открывается, и я вижу Клинтона.
— Мама, ты сон рассказываешь? Так у меня нет времени, мне на работу надо.
— Да не сон, не сон… Подожди!
— Ну?
— Клинтон — самый натуральный… Билл. Президент. Понимаешь?
— Не очень.
— Они ехали по Черняховского в кнессет, и тут Клинтон увидел меня в бронежилете и каске и очень удивился, что в моем возрасте я до сих пор служу в армии. Он меня спросил, и я ему объяснила. Такой он ­все-таки симпатяга и джентльмен… Говорит: «Я – ваш друг! Я потрясен вашим мужеством». Я ему и говорю: «Раз ты мой друг, помоги тогда моей дочери! Она у вас в Америке живет десять лет, нашла жениха, а тут ей не дают развод в раввинате. Поможешь?» Он подозвал того человека и ­что-то ему сказал. Потом обнял меня, расцеловал и пошел садиться. А тот мужчина задержался, попросил дать ему твое имя и адрес. Я продиктовала, и он все записал.
— Мама, делать им больше нечего, как разводить меня!
— Я вот тоже сначала так подумала, а потом решила: чем черт не шутит, а я сделаю, что могу!
Через два дня я получила по почте письмо: мой запрос о разводе в раввинате решен положительно и скоро я получу свидетельство. Вот такая вышла история. С первым мужем меня разводило КГБ, со вторым — друг мамы президент Клинтон.
Катя КАПОВИЧ