Аргентинский рыбак сквозь призму соцреализма

Жаль лишь, что «Морской дьявол» затмил появившуюся одновременно с ним интересную во многих отношениях песню из того же фильма с условным названием «Песня рыбака». Музыка Андрея Петрова была, как всегда, хороша и в полной мере соответствовала содержанию стихотворения, написанного поэтессой Юлией Друниной. В отличие от «Морского дьявола», она, хотя и с заметным запозданием, вышла в нотах в 1965 году в составе сборника песен Андрея Петрова.  В ту пору она мне очень нравилась, я знал ее наизусть, а моя старшая сестра Таня пела ее под собственный фортепианный аккомпанемент. 
В более зрелом возрасте пересматривая фильм и раздумывая над особенностями сценария, заметно отличающегося от текста Александра Беляева, и песенной «озвучки», заказанной Петрову создателями киноленты, я всякий раз приходил к выводу об их чуждости как писательскому замыслу, так и аргентинским реалиям 50-х годов, в которые были перенесены события романа. Никакой Аргентины мы там, конечно, не увидели. Ни могучей реки Ла-Платы, ни легендарных предместий Буэнос-Айреса. Чудесной музыки и характерного пения по-испански не услышали. Но с учетом огромного успеха кинокартины это, может быть, не так важно.  А вот осмыслить значение песни рыбака (при том, что никаких рыбаков в сопутствующих ей эпизодах мы не видим) мне и теперь представляется важным. Потому что именно в ней наиболее ярко проявилась соцреалистическая составляющая кинокартины.
Песня звучит буквально вслед за «Морским дьяволом», когда в поисках Гутиэре Ихтиандр из центра города перебирается в окраинные районы. И тут мы видим уличного певца, поющего под гитару о том, как «уходит рыбак в свой опасный путь». Нам предлагается услышать резко контрастирующую с американизированным «Морским дьяволом» грустную, как бы народную балладу о простом аргентинском рыбаке. Как же иначе – законы художественного метода требовали показывать контрасты капитализма. Поэтому в песне рыбака на морское дно отправляются не веселящиеся морячки, чтобы пить из бочки ром с морским дьяволом, а несчастный рыбак, которому «лучше лежать на дне, в синей прохладной мгле, чем мучиться на суровой жестокой проклятой земле». 
Вы слышали когда-нибудь, чтобы русские рыбаки-поморы, всю жизнь трудившиеся в несравнимо более суровых условиях, посылали в своих песнях проклятия родной земле? Этого не делали даже волжские бурлаки. Аргентинцы же испокон отличались особой любовью к родине и никогда не позволили бы себе называть ее землю жестокой и проклятой. Не благодатная аргентинская земля затрудняла им жизнь, а переменчивая морская стихия. Но ее-то как раз герой песни воспевает, как место возможного упокоения. О проклятой же земле упоминания скорее можно встретить в русских текстах. Во время поездки на остров Сахалин Антону Павловичу Чехову неоднократно приходилось слышать о «проклятии» островной земли: «…Неправда. Ничего ваш Сахалин не дает. Проклятая земля <…> За обедом же была рассказана такая легенда: когда русские заняли остров и затем стали обижать гиляков, то гиляцкий шаман проклял Сахалин и предсказал, что из него не выйдет никакого толку». Есть в русском сознании еще одна проклятая земля, о которой поется в знаменитой народной песне «Ванинской порт»: «Будь проклята ты, Колыма, что названа чудо-планетой!»
Поразительно в тексте Друниной также использование словосочетания «черные города», которые, как мечтает рыбак, наконец-то «в белом тумане скроются». Ни о каких «черных городах» никто в Аргентине не слышал. В России же Черным городом с конца XIX века называли восточные районы Баку, ранее бывшие его пригородами, где концентрировались предприятия нефтяной промышленности. Побывавший там в 1890 году очевидец рассказывал: «Все черное, стены, земля, воздух, небо. Вы чувствуете нефть, вдыхаете испарения, резкий запах удушает вас. Вы идете среди облаков дыма, которые закрывают небо». Если вспомнить, что «Человек-амфибия» снимался в Баку, о чем Друнина, как жена одного из сценаристов фильма Алексея Каплера, не могла не знать, невольно подумаешь: не с фигой ли в кармане писала она свое стихотворение, изображая рыбака из бакинского района Балаханы, а не его коллегу из предместий Буэнос-Айреса. Ведь в песне нет ни слова, указывающего на аргентинскую специфику.  Кроме того, в книге «Юлия Друнина. Стихотворения 1942–1969», вышедшей в 1981 г., стихи о рыбаке почему-то датируются 64-м годом, и в них, в отличие от песенного текста, не две, а три строфы.  Вторая (добавленная) ничего специфически аргентинского не привносит, но впервые появляется авторское (не редакторское ли?) название – «Песня аргентинского рыбака» с уточнением: Из кинофильма «Человек-амфибия». При том, что в песенном сборнике Андрея Петрова 1965 года слово «аргентинского» в ее названии отсутствует. Странно… Почему датировка Друниной (редакторская?) опаздывает на 3 года по сравнению со временем завершения съемок? И что мешало автору опубликовать стихотворение в 175-страничной книге «Тревога: избранные стихи 1942-1962», вышедшей в 1963 году в издательстве «Советский писатель»? В общем, вопросов немало, а ответ, мне кажется, один: стихотворение о рыбаке (без добавленного позднее припева «Лучше лежать на дне…») было написано Друниной раньше 1961 года (время съемок фильма), отношения к Аргентине не имело и никакой «жестокой проклятой земли» в нем не было.  Мысль о необходимости печальной соцреалистической баллады, изобличающей несправедливость буржуазного общественного устройства – в противовес продукту его культуры под названием «Песенка о морском дьяволе» – подтолкнула Алексея Каплера обратиться к жене. Та предложила создателям ленты свое относительно свежее стихотворение о рыбаке. Его показали Петрову, режиссеру и директору картины. Композитор высказал пожелание о текстовом дополнении для припева. А руководство предложило Друниной пожестче обличить в нем капитализм – иначе «Морской дьявол» останется без ответа и морально восторжествует. Отсюда и появилась «проклятая земля», от жестокости которой «лучше лежать на дне». А ненавистные «черные города» пусть «скроются в белом тумане». Рыбак (скорее всего наш, российский), которого первоначально изобразила Друнина, был вовсе не угрюмый пессимист, мечтающий о смерти в морской пучине. Он – боец, «себе господин», ему привольно, он поет. Вот вторая строфа, не вошедшая в песенный вариант:

В бой с непогодой идет рыбак.
В бой один на один.
Рыбак напевает — как-никак,
Сейчас он себе господин.
Чайки кричат, мачты скрипят,
Привольно в дали морской.
Если рыбак не пришел назад,
Он в море нашел покой. 
 
Текст обличительного припева, на мой взгляд, лишь портит песню с ее отличной мелодией и безупречными словами куплетов (строф первоначального стихотворения). Но каких только жертв не приходилось приносить отечественным талантам ради главной цели! В нашем случае – ради выхода фильма на широкий экран. Антикапиталистический куплет с припрятанной в него Юлией Друниной фигой в виде «проклятой земли» и «черных городов» отражал, мне кажется, еще и важные особенности традиционного русского сознания, отвергающего мир и его земные радости ради иной, потусторонней жизни, наполненной более высокими ценностями. На грешной земле, подобно друнинскому рыбаку, русский человек может лишь «мучиться», так что лучше «лежать на дне, в синей прохладной мгле». Думаю, этот куплет вдохновил неизвестных сочинителей шлягера середины 60-х под названием «Фотография», где расстающийся с любимой герой увлеченно фантазирует о своей смерти в «пучине морской» и как он будет «лежать на дне морском в груде холодных камней». Вот, мол, он - достойный итог «жизни бродячей моей»! 
Как хотите, «Морской дьявол» Андрея Петрова и Соломона Фогельсона представляется мне и честнее, и полезнее. Прежде всего, своей мощной энергетикой, задором и веселой иронией.
Николай ОВСЯННИКОВ