КЛЕТКА СО ЩЕГЛОМ

Рубрику ведет писатель, журналист и историк Юрий Безелянский Бывают очень странные исторические сближения. 2 ноября 1895 года в Сульце (Эльзас) умер Жорж Дантес, убийца А.С. Пушкина. А на следующий день, 3 ноября, в Одессе родился мальчик Эдуард Дзюбин, позднее выбравший себе фамилию Багрицкий. Став поэтом, Багрицкий напишет: “Я мстил за Пушкина под Перекопом, я Пушкина через Урал пронес…” И очень нежно про Натали: “Рассыпанные кудри Гончаровой и тихие медовые глаза…”

Клетка со щеглом

Эдуард Багрицкий — поэт-романтик. И разве мог он стать иным? Традиции вольного города Одессы настраивали на романтический лад. Даже имя свое поэт получил из какого-то романа. “Мама меня вычитала в книге” — скажет позднее Багрицкий. В семь лет он вопрошал: “Куда зовет нас Млечный путь?” Ему было мало Одессы, его влекли космические дали. “Качнулся мир. Звезда споткнулась в беге и заплескалась в голубом тазу”. Согласитесь, для сына приказчика и мещанки это довольно необычное образное мышление. Да, отец был приказчиком, и вся семья Дзюбиных являла образчик традиционной еврейской семьи. Жили на Ремесленной улице.
Громадные комоды. Темные углы.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец, — Все бормотало мне: — Подлец! подлец!
 Так Багрицкий изобразил свое детство в стихотворении “Происхождение”. Юрий Олеша рассказывал: “Эдина мать возмущалась, прочтя это стихотворение, особенно про “скисающие сливки”: “В моем доме сливки всегда были свежими” — негодовала она.
Когда Багрицкий лежал в больнице, перед смертью, в последнюю свою ночь, он сказал сиделке: “Какое у вас лицо хорошее, — у вас, видно, было хорошее детство. А я вспоминаю свое детство и не могу вспомнить ни одного хорошего дня”.
Его яростный романтизм юности — это реакция на заплесневелый, устоявшийся веками быт обывателей. Ему отчаянно хотелось воли, простора, ветра, соленых морских брызг.
Ранним утром я уйду с Далъницкой,
Дынь возьму и хлеба в узелке.
Я сегодня не поэт Багрицкий,
Я — матрос на греческом дубке.
И еще, конечно, книги - волшебный мир, путешествия, незнакомые страны, люди. Он запоем читал Вальтера Скотта, Леконта де Лилля, Бена Джонсона, Томаса Гуда, Эдгара По и других авторов-романтиков. Позднее Багрицкий блистательно перевел (или присочинил?) поэму Вальтера Скотта “Разбойник”.
Над лесом снизилась луна.
Мой борзый конь храпит…
Там замок встал, и у окна
Над рукоделием бледна,
Красавица сидит...
Дореволюционный Багрицкий — это яркий, сочный, почти биологический поэт (его стихи “спелые, мокрые от сока”, как сказал Сельвинский), влюбленно-пристрастный к книжной красоте (“За проселочной дорогой, где затих тележный грохот, над прудом, покрытым ряской, Дидель сети разложил. И пред ним зеленый снизу, голубой и синий сверху — мир встает огромной птицей, свищет, щелкает, звенит...”)
Бездонное небо. Пение птиц. Почти неземные женщины… (“Он будет созерцать пугливую креолку, когда поют цветы и плачет тишина... А в облаках, скользя по голубому шелку, краями острыми едва шуршит луна…”) Сплошные красивости эстетствующего юноши.
Свою “Креолку” Багрицкий напечатал в альманахе “Серебряные трубы” в 1915 году. Приехавший в Одессу Маяковский раскритиковал молодого поэта в пух и прах: “Некий Джордж, или Эдуард, или еще какой-то Вильям вместо того, чтобы стихом помогать черноморцам в их нелегкой работе, печатает в боевом “Моряке” баллады о рыцарях, которые пьют шабли… И стихи его — не стихи, а типа стихов”.
Маяковский вынес приговор, и Багрицкого вышвырнули из редакции “Моряка”, что усугубило и без того скудное материальное положение поэта. Жил он бедно, в каком-то сарае, с двумя железными узкими кроватями, со шкафом и выломанной дверцей. И именно в этом бедняцком быте Багрицкий грезил о “креолках” и восхищался “дионисами”. Они вообще выламывались из тогдашней Одессы, “эти трое” — их так называли, кто с завистью, а кто с иронией — три молодых дарования: Багрицкий, Валентин Катаев и Юрий Олеша. Кстати, Багрицкий и Олеша породнились, женившись на двух сестрах — дочерях чеха, преподавателя музыки Густава Суока, третья дочь позднее вышла замуж за Виктора Шкловского. Грезя о жеманных креолках, Багрицкий женился на скромной и добропорядочной Лидии Суок.
“Бирюзовые гроты”, воспетые Багрицким, рухнули, когда пришла революция. Подул тот свежий ветер, о котором он мечтал. Подобно многим другим обманувшимся поэтам, Багрицкий воспринял революцию как обновление мира, как ликующую песню освободившегося от неволи народа. Отсюда его новые “марксистские поэмы”, написанные выспренно, с революционным пафосом, его пионерки и комсомолки. В автобиографических заметках Багрицкий отмечал: “Я был культурником, лектором, газетчиком – всем, чем угодно, лишь бы услышать голос времени и по мере сил вогнать его в свои стихи”.
Справа — курган, да слева — курган;
Справа — нога, да слева нога;
Справа наган, да слева шашка,
Цейс посередке, сверху — фуражка…
А в походной сумке — спички и табак. Тихонов, Сельвинский, Пастернак... Работая в пропагандистском отделе Красной армии, Багрицкий забыл о Фландрии и Летучем Голландце, он сочинял исключительно агитки, но по-прежнему с ним был Пушкин — “поэт походного политотдела, ты с нами отдыхаешь у костра”. Однако опыт Гражданской войны Багрицкий в значительной мере воспринял как еврейский погром. В “Думе про Опанаса” есть такие строки:
Полетишь дорогой чистой,
Залетишь в ворота,
Бить жидов и коммунистов –
Легкая работа!
“Дума про Опанаса” вышла в 1926 году, после переезда Багрицкого в 1925-м в Москву. Об этом переезде он рассказывал так: “Приехал из Москвы Валька Катаев. Он пришел ко мне на Базарную в дом моей матери и сказал: “Эдя, едем в Москву, тебя там ждут. Я купил тебе билет. Собирай вещи”. А какие у меня вещи? Я взял клетку со щеглом”.
Как добавляет Семен Липкин: “Он поехал навстречу славе”. Обустроившись в Москве, Багрицкий дал жене телеграмму: “Загони все бебихи, хапай Севку и мотай в Москву”. Телеграфистка ничего не поняла и попросила переписать текст. Багрицкий отказался: “Если я перепишу, в Одессе его не поймут”. Кстати, в своей поэтической лексике Багрицкий никогда не допускал ничего жаргонного.
В Москве Багрицкого ждала поэтическая слава и... зубодробительная критика. Да, он поменял креолок, кобольдов, эльфов и прочих экзотических персонажей на новых героев: механиков, чекистов, рыбоводов. В поэме “ТВС” (1929) он воспел самого Дзержинского:
Оглянешься — а вокруг враги;
Руку протянешь — и нет друзей;
Но если он скажет: “Солги” — солги.
Но если он скажет: “Убей” - убей.
Все позднейшие исследователи творчества Багрицкого не могут простить ему это некрофильски звучащее революционно-чекистское кредо. Но в 30-х годах оно звучало “нормально”. Ругали Багрицкого за другое — за биологизм, физиологизим, романтизм, анархизм и, само собой разумеется, за конструктивизм. Советской власти угодить было трудно, хотя Багрицкий и старался. И все же, несмотря на отдельные фальшивые ноты (жизнерадостный большевизм — как кто-то определил), музыка его стихов оставалась наполненной романтикой. Багрицкий был неисправим. Как отмечает в “Алмазном венце” Валентин Катаев: “Ему хотелось быть и контрабандистом, и чекистом, и Диделем...” Багрицкий - классический пример несовпадения личности и образа жизни поэта с его творчеством, с характерами и поступками героев его произведений. Они — матросы, разбойники, птицеловы - бороздили моря и бродили по горам и лесам, а сам он любил проводить время на диване. У него была бронхиальная астма. Он задыхался. И прибегал к курению астматола — порошка из арабской ромашки.
Он родился у моря, обожал и воспевал его, но в море никогда не купался, более того, как свидетельствует Катаев, “не подходил к морю ближе, чем на двадцать шагов”. В его стихах гулял ветер странствий, но уговорить его куда-то поехать было почти невозможно. Этот записной чревоугодник (“О царство кухни! Кто не восхвалял твой синий пар над жарящимся мясом, твой легкий пар над супом золотым...”), этот “фламандец”, пышно описывающий снедь, не мог видеть еду в большом количестве. Правда, он стал таким в связи с болезнью. Вот воспоминание Веры Инбер: “Грузный, преждевременно потучневший от плохой работы сердца и от вынужденного сидения, в просторной блузе цвета полыни, с широкой прядью волос, косо падающей на лоб, со своеобразным выражением проницательности, смущения и озорства в глазах, Эдуард Багрицкий несколько напоминал баснописца Крылова, каким изобразил его Брюллов”.
Вместе с тем Багрицкий излучал “магнитное поле” притягательности. Ни к кому из поэтов так часто не ходили, как к Багрицкому. Он сам не участвовал ни в каких писательских заседаниях и конференциях, но у себя дома был царь и Бог для молодых талантов. Ярослав Смеляков говорил: “Когда-то я прошел школу эпитетов у Эдуарда Багрицкого. Он учил нас ставить в строчку один точный и емкий эпитет”. Помимо культуры эпитета, стих Багрицкого был мускулистый и подвижный, привлекал плотной вещностью и энергией (“Сквозь волны — навылет,/ Сквозь дождь — наугад!”). Короче, Багрицкий был учителем для многих, недаром Смеляков писал:
Над нами тень Багрицкого витала
И шелестел Есенин за спиной.
Эдуард Багрицкий умер 16 февраля 1934 года в возрасте 38 лет. “Умирая, вел себя мужественно, терпеливо и весело” (Г. Мунблит).