У НАС В ГАЛИЛЕЕ

Сегодня он опоздал. Солнечный луч уже пробежал больше трети своего пути по зеленой стене пещеры, когда на площадке перед входом раздалось шарканье его шагов. Он продвигался медленно, словно прощупывая ногами каждую плитку. Двадцать лет назад, укладывая их собственными руками, он был куда как проворнее, мой дядя Габриэль. Рыжая земля так и летала под его лопатой, а плиты, словно игрушечные, сами собой складывались в правильный геометрический узор. — Симметрично — значит красиво, — нашептывал он, любовно оглаживая мастерком их шершавые бока. Когда-то ровный, как пальма, дядя сгорбился, нос украсили очки, волосы побелели. Плиты тоже побелели, беспощадное солнце Галилеи и холодные зимние ветры сломили даже хевронский камень. Только упорство моего дяди им не удалось сломить. Тридцать три года подряд, со дня бар-мицвы, он приходит сюда каждый день, заводя неспешную карусель малых и больших дел. Первые несколько лет дядя приводил в порядок пещеру: белил, красил, выкладывал мрамором могилы праведников. Несколько лет ушло на вырубку лестницы: узкую тропинку, бегущую по самому краю скалы, он превратил в удобную лестницу с перилами. Ступеньки пришлось высекать в белом камне, испещренном похожими на глазницы порами, забитыми рыжей землей. Перила, сваренные из металлических труб, дядя красит каждую весну. Их голубая линия почти незаметна на фоне голубого галилейского неба. Царапая замок, он долго не может попасть ключом в скважину. Еще бы, жить ему осталось ровно восемнадцать часов. Виду дядя не подает, держится, будто ничего не изменилось. Но душа, душа знает... Наконец ему удается совладать с замком. Тяжелая решетка, загораживающая вход в пещеру, плавно отъезжает в сторону, обильно промасленные шарниры проворачиваются без единого скрипа. Дядя прячет ключ в карман и устремляется к нише, прикрытой занавеской. Там, в чехле из малинового бархата, покоятся мои тфилин. Отодвинув занавеску, он нетерпеливо хватает мешочек. Все, как обычно: тщательно закрытая перед уходом молния сдвинута почти до конца, а ремни, туго закрученные вокруг коробочек, ослаблены и вытащены наружу. Бормоча слова молитвы, дядя восстанавливает порядок и, застегнув молнию, прикрывает занавеску. Дальнейший ритуал освящен десятилетиями скрупулезного исполнения и остается неизменным уже тридцать три года. Достав из подсобки ведро и швабру, он наливает воду из канистры и, кряхтя, моет каменный пол пещеры. Двигается дядя с трудом и в такт движениям тихонько напевает: — Смерть появилась в моем окне, смерть появилась в моем окне… Он прав, Габриэль Маркус. Его дело действительно передано в последнюю инстанцию. Заседание состоится от полуночи до рассвета, состав судей мне знаком, и какое решение они вынесут, догадаться нетрудно. Собрав выгоревшие свечи, дядя зажигает новые и аккуратно расставляет перед надгробиями. По правде говоря, настоящие могилы расположены метров за двадцать отсюда, в боковом отроге пещеры. Семьсот лет назад, после смерти последнего праведника цфатской династии, ответвление замуровали, а новую кладку состарили: штукатурку закоптили и обклеили мхом. У входа положили на пол несколько огромных каменных брусков и лишь после этого рассекретили место захоронения. Хитрость удалась, грабители могил несколько раз, проклиная все на свете, переворачивали каменные глыбы и принимались рубить пол. Но галилейская скала легко тупит самые острые топоры, и, промучившись несколько часов, грабители уходили, оставляя за собой несколько бороздок в каменном полу. Но Габриэлю все это невдомек. Он благоговейно протирает холодный мрамор надгробий, отойдя на два шага, осматривает свечи и чуть передвигает их, добиваясь строгой симметрии. Наведя порядок, дядя немного отдыхает на маленькой скамеечке у входа, а затем приступает к главному — моей могиле. Для этого у него заготовлены самые лучшие полирующие средства, припасены разнообразные щетки и губки. Прошло уже тридцать три года, а надгробная плита выглядит так, будто ее водрузили на место пятнадцать минут назад. Сегодня день моего рождения, и поэтому он будет особенно стараться. Ровно тридцать три года назад дядя повез меня в Цфат, помолиться на могиле праведников и в первый раз наложить тфилин. Я был, как говорится, чудо-ребенком, в 12 лет знал наизусть несколько трактатов Талмуда, и, по общему мнению, меня ожидало большое будущее. Оно кончилось в одну секунду, на повороте горной дороги. Идущий сверху грузовик чуть занесло, а стальной каркас «вольво» моего дяди оказался недостаточно прочным... Сегодня он отступил от заведенного распорядка. Тяжело дыша, дядя притаскивает кирпичи, ведро с водой, сыплет в него цемент из бумажного пакета, долго месит раствор мастерком. Только когда он снимает занавеску с ниши и начинает закладывать проем кирпичами, я наконец понимаю. Он хочет, чтобы мои тфилин оставили в покое! Бедный дядя! То, что случилось на повороте дороги, не могло не произойти. Если бы мне удалось наложить тфилин, мир бы сегодня выглядел совсем по-другому. Вот уже тридцать три года подряд каждую ночь я пытаюсь достать их из малинового чехла, но силы мои невелики... Он заканчивает кладку, тщательно подбирает крошки раствора и выходит из пещеры. Ему плохо, мутит, давит в груди. Он запирает решетку и, шурша подошвами, в последний раз проходит по площадке, медленно, словно перещупывая каждую плитку. Сосны у входа прощаются с ним, но дядя не понимает их шороха. В пещере снова становится темно и тихо. Чуть покачиваются огоньки свечей, жужжит залетевшая с воли муха. Тфилин за каменной кладкой начинают потихоньку отсыревать. Они сделаны из лучшей кожи лучшим мастером Цфата и продержатся много лет даже в таких условиях. Но все равно придет день, когда они рассыплются в прах и станут моими. Случится это не скоро, лет через пятьдесят, восемьдесят. Но я не тороплюсь, время у меня есть.