ХВОСТ

Как Изя Бронштейн стал шайтаном Будь на моем месте Редьярд Киплинг, он бы, наверное, начал так: "Это было так давно, мой мальчик, когда в России еще не было анекдотов про чукчей". Но я не Киплинг, поэтому начну проще. В далекие пятидесятые годы Гришаня Пестрякин (лагерная кличка Сопливый) тянул на зоне срок. Из-за еврея. Срок возник как бы из ничего, можно сказать, на пустом месте. Пестрякин прилетел на Чукотку за длинным рублем, в самолете "принял" и в ожидании автобуса из аэропорта в поселок Певек прикончил бутылку. Когда глаза Пестрякина обрели устойчивый свинцовый оттенок, он вдруг увидел перед собой еврея. Гришаня, раскачиваясь, несколько секунд рассматривал вызывающе горбатый нос, и — без злости, но исключительно из чувства справедливости — врезал по нему кулачищем, после чего умиротворенно обмяк. Хозяин носа поднялся на ноги, вытер платком струйки крови, остановил проезжавшего мимо на мотоцикле с коляской милиционера и обратился к нему очень непривычно для здешних суровых мест: "Вот вы, не как представитель власти, а просто разумный человек, объясните, стоило мне лететь десять тысяч километров, чтобы встретиться с этим босяком? Как будто я не мог иметь то же самое у себя в Одессе — на Дерибасовской, Молдаванке или Пролетарском — бывшем Французском — бульваре?" Милиционер, несущий службу в одном из центров заполярных лагерей, обычно не ввязывался в подобные мелочи, но его никогда еще не называли разумным человеком, поэтому неожиданно для самого себя он строго спросил: "Протокол составлять будем?" — "Я глубоко уважаю закон и, потворствуя его нарушению, тем самым сам становлюсь нарушителем закона. Поэтому протокол составлять будем". Милиционер пожалел о своей оплошности, но было уже поздно. Разговорчивый одессит настолько его изумил, что он, подхватив грузного Гришаню под мышки, волоком дотащил до мотоцикла, а потом привычным движением ноги с трудом опрокинул в коляску. Потерпевший сел сзади, обхватив милиционера за талию, и старенький ПМЗ потрюхал в Певек, где местный суд определил Пестрякину ничтожный по местным меркам срок — за хулиганство и нанесение не слишком тяжелых телесных повреждений. Так что на расположенные недалеко от храма правосудия оловянные (по-научному — кассетиритовые) рудники Гришаня все-таки попал, хоть и с другой стороны. Тем временем пострадавший — молодой учитель Изя Бронштейн — благополучно прибыл в пункт назначения — остров Айон в Восточно-Сибирском море, где ему предстояло работать в местной школе. Изъясняться он мог только по-русски, на идише и немного по-английски. По-русски более или менее прилично говорили береговые чукчи, промышлявшие охотой. Их собратья, кочевавшие по тундре оленеводы, знали только родной язык. Жившие в школе при интернате их отпрыски по молодости лет легко осваивали русский. Но никто из чукчей ничего не слышал об идише, как, впрочем, и о евреях вообще. Тем более что аборигены имели смутное понятие о нациях и делили людей на белых (ораветлан — человек) и чукчей (лёраветлан — настоящий человек). Впрочем, эти определения, несмотря на некоторую провокационность, лишены даже намека на расизм. Председателем местного колхоза был Осипян. Однажды его посетила революционная идея: переселить оседлых чукчей-охотников из яранг (шатров из оленьих шкур. — Авт.) в большие деревянные дома. Сказано — сделано. На Айоне появились небольшая пилорама, лес-кругляк и бригада плотников из только что освободившихся зэков с бытовыми статьями. Среди них оказался Пестрякин. Обнаружив, что по соседству безмятежно обитает Изя, Пестрякин возликовал. Хотя, памятуя последствия инцидента в аэропорту, рукам воли решил не давать. Коварный Гришаня пошел другим путем. Вскоре береговые чукчи узнали, что среди ораветлан иногда встречаются шайтаны, и имя им — евреи. Они похожи на обыкновенных людей, но это так, для отвода глаз. Евреи для того и существуют, чтобы обманывать и делать разные гадости. Но больше всего чукчи поразились тому, что у Изи, как у всякого еврея-шайтана, есть хвост, который он очень умело прячет. А как проверить? В бане? Но в баню чукчи не ходят. А тихонько подсмотреть, когда учитель, как все ораветланы, перед сном раздевается, было несподручно по причине высоко расположенного окна. Решили прибегнуть к помощи молодки Эттыне, которая предложение пустить в ход женские чары для разоблачения Изи приняла без колебаний: симпатичный учитель давно приглянулся чукотской вакханке. К тому же подергать еврея за хвост и набраться экзотических впечатлений было вдвойне любопытно… С хитроумным планом познакомили просветителя Гришаню, и он подкараулил возвращавшегося из школы Изю. "Учитель — проникновенным голосом начал Пестрякин, — давно желаю перед тобой извиниться. Дай пожму твою руку, и забудь обиду — что спьяну не натворишь? К тому же и наказание за тебя дали — врагу не пожелаешь. Так что, считай, квиты". Изя слабо пожал широкую пестрякинскую ладонь и холодно сказал: "Извинение принимаю. А теперь разойдемся". Высокомерие еврея вызвало у Гришани непреодолимое желание повторить безобразие на автобусной остановке, но, как мы уже заметили, он научился быть осторожным. Сдержав опасный порыв, Пестрякин заговорщицки придвинул проспиртованную пасть к Изиному уху, хотя свидетелей их разговора поблизости не было: "Тамарка — так ораветланы называли Эттыне (и так мы будем называть ее впредь) — сохнет по тебе, а ты не видишь". "Спасибо за ценную информацию", — иронически ответил Изя и ушел, не попрощавшись. Когда бывшие зэки построили первый дом с высокими, как в княжеском тереме, потолками, Осипян собрал береговых чукчей и произнес короткую речь: "Хватит вести грязную жизнь в грязных ярангах. Теперь будете жить в домах". Предвкушая победу над вековыми устоями, Осипян вскоре навестил новоселов и от изумления едва не потерял равновесие: в центре дома стояла яранга, а вокруг валялись не просыхающие по случаю новоселья лёраветланы. Осипян пришел в себя, и на чукчей посыпались страшные, по-восточному изощренные армянские ругательства. Когда он замолчал, чтобы перевести дух, неожиданно вклинилась крепко выпившая Тамарка. Заплетающимся языком, но с отчетливым страданием в голосе она утробно промычала: "Председатель, приведи Израиля Ильича, я учиться хочу". "Нашла посыльного", — зло прошипел Осипян. "Нет, ты приведи", — настаивала Тамарка. И пригрозила: "А не приведешь, я к тебе больше не приду". Осипян пулей выскочил из сотворенного собственным энтузиазмом рассадника порока. Изя между тем шел по проложенной в снегу тропинке на полярную станцию, чтобы дать родным очередную радиограмму. На обратном пути он задержался в общей комнате, которую, подчеркивая свою причастность к морской стихии, полярники называли кают-компанией. Навстречу учителю поднялся начальник полярной станции: "Здравствуй, "шайтан". Кстати, это прозвище и легенду про хвост придумал Пестрякин? Неплохо бы его проучить". Когда Пестрякину передали, что его просит зайти Петр Тарасович, Гришаня удивился, ибо радиограмм никому не посылал и делать на полярной станции ему было нечего. Но все же пришел. Увидев в кают-компании весь коллектив полярников, а в центре Изю, Гришаня почуял неладное и затосковал. "Гражданин Пестрякин, — твердым голосом сказал начальник станции. — Только что вы в присутствии этих людей грубо оскорбили национальное достоинство товарища Бронштейна, и мы все, девять человек, тому свидетели. Поэтому предупреждаю вас официально: сегодня же я отправлю соответствующую радиограмму в прокуратуру Певека, и вернетесь вы в знакомый барак". Начальник станции блефовал: после недавно прокатившегося по стране "дела врачей-вредителей" ни один советский суд не принял бы к производству подобный иск. Но Гришаня газет не читал, зато с Уголовным кодексом успел в лагере ознакомиться основательно. У Пестрякина неожиданно прорезался плачущий голос: "Ничего такого я не говорил. На понт берешь, начальник…" И получил невозмутимый ответ: "Совершенно верно. Но попробуй убедить в этом суд…" (Посчитав, что официальная часть закончена, начальник станции перешел с Пестрякиным на "ты".) И тут на Гришаню снизошло просветление: "Я понял! Это вы из-за хвоста!" — "Правильно. И если не хочешь снова на нары, сейчас же пойдешь в поселок и скажешь чукчам, что бессовестно соврал". У Гришани отлегло от сердца. Ни с кем не попрощавшись, он бросился в поселок и — прямо к старикам: "Насчет хвоста у Изи, то есть Израиля Ильича, это я того… для смеха сказал. И никакой он не шайтан, такой же человек, как мы с вами". "Это ты-то человек? — без гнева, но с уничтожающим презрением сказал Эттувикай. — Мы — люди, учитель — человек, а ты и есть настоящий шайтан". И обернувшись, крикнул: "Позовите ребят покрепче!" Молодые охотники все были ребята крепкие. Поэтому Гришаня безропотно снял штаны, и Эттувикай, обмакнув в бочку с водой толстую веревку, с придыханием стал охаживать пестрякинские ягодицы. Гришаня неприлично, по-бабьи визжал. Когда экзекуция закончилась, подошел Рольтыргин и туго обвязал живот Пестрякина веревкой, а конец ее размочалил и перебросил назад. Получился хвост. "Иди в дом, — строго сказал старик, — а штаны тебе потом принесут". Гришаня, прикрыв причинное место ладонями, припустил прямо по глубокому снегу. И тут — невесть откуда — к нему подбежала Тамарка и вцепилась острыми коготками в Гришанину физиономию: "Вот тебе за Израиля Ильича". И прибавила явно услышанные от строителей слова: "Волк позорный…" Штаны Пестрякину принесли мальцы со словами: "Старики сказали, что завтра в Певек собирается почтарь на нартах. Ты поедешь с ним и никогда больше на Айоне не появишься. Понял?" Ярким солнечным утром бывший лагерный охранник, а ныне почтарь и бывший зэк Пестрякин отправились на собаках в Певек. Евреев Пестрякин так и не научился любить. А Изя через три года благополучно вернулся в солнечную Одессу.